ИНТЕРВЬЮ С АПОЛЛОНОМ БОРИСОВИЧЕМ ДАВИДСОНОМ

дата проведения интервью: 26 сентября  2013 г. 

место проведения интервью: Москва, факультет истории НИУ ВШЭ, Петровка, 12.

сведения о собеседнике: Аполлон Борисович Давидсон, ординарный профессор НИУ ВШЭ, академик РАН. Родился в 1929 г. Закончил исторический факультет Ленинградского университета (1953 г.), аспирантуру — в Институте истории в 1956 г. Защитил кандидатскую диссертацию в 1958 г., докторскую — в 1971 г.

продолжительность интервью: 55 минут.

интервьюер: Фадеева Марина.

— Расскажите немного о себе. Кто были Ваши родители? Что значило в Вашей семье высшее образование [год рождения, поступления и окончания университета, обучения в аспирантуре, защита ученой степени, место работы на сегодняшний день]?

— Мама, Тамара Александровна Макрушина, и отец, Борис Григорьевич Давидсон, жили в городе Бузулук под Самарой. Мама закончила гимназию с золотой медалью, отец — реальное училище. Но в университет не могли идти, потому что оба оказались в своих семьях старшими среди братьев и сестер, и на них легла ответственность за семью. Дело в том, что их отцы — мои деды — умерли во время голода, охватившего Поволжье в 1921—1922 годах. В 1928 году отца — он жил тогда в Ленинграде — арестовали и отправили в ссылку в Сибирь. Потом, через много лет после кончины, мне прислали справку о его реабилитации и дали в ФСБ посмотреть его дело. Оказалось, что его выслали из-за того, что его отец, мой дед, якобы когда-то владел заводами. Никаких заводов у него никогда не было. Отца реабилитировали, и мне дали свидетельство, что я стал жертвой политических репрессий, поскольку меня в детстве оставили без отца. Мама — она после Бузулука жила в Москве — поехала к нему в Сибирь разделить его судьбу. Ссыльные там называли ее декабристской. А она потом говорила, что никогда не видела так много интересных людей, как в тех таежных деревнях, куда ссылали петербургскую интеллигенцию. Там, в деревне Ермаково, я и родился, 23 августа 1929 года. Но ближайший ЗАГС был далеко, и моя мама добралась туда на лошадях только в сентябре. Ей сказали, что книга записей за август уже закрыта и предложили выбрать любой день в сентябре как дату моего рождения. Она выбрала первое сентября. Имя мне дали в память человека, который сдружился с моим отцом, находясь в одной камере, но не выдержал тех условий и умер. С ребенком в условиях ссылки жить было трудно, и маме пришлось, взяв меня, уехать в Ленинград. Поступил в Ленинграде в школу в 1937 году. Школьником видел аресты вокруг, слышал разговоры взрослых о терроре. Затем — ленинградская блокада. Как-то чудом мы с мамой выжили, но родственников не досчитались. Потом, уже после войны, мама, умирая от рака, говорила мне: «Не бойся, рака у меня нет, в нашей семье традиция — умирать от голода». После войны жилось трудно. Зарплата у мамы была маленькая. Я работал переплетчиком. Переплетал книги и планы послевоенного восстановления Ленинграда. Думал, не лучше ли переплетчиком остаться: я мог общаться с книголюбами, интересными людьми, а гуманитарное образование было тогда политизировано, идеологизировано. Но мама хотела, чтобы я поступил в университет. 1948—1953 годы — истфак Ленинградского университета. Вокруг безумствовали политические кампании борьбы против космополитизма, против низкопоклонства перед Западом, против всего лучшегов литературе (поношения Ахматовой, Зощенко и др.), музыке (Шостакович), театре, кино. В Ленинграде все это проходило особенно жестоко, усугублялось «ленинградским делом». Все мы — студенты — видели, чувствовали, все это касалось и нас. Репрессии затронули и студенческую среду. В мае 1949 года арестовали студента в моей группе, восемнадцатилетнего первокурсника. Доцента, которого я хотел просить стать моим научным руководителем, арестовали месяцем раньше, в апреле. Выдумка о «врачах-отравителях», в январе 1953 года, стала пиком кампании антисемитизма. Это почувствовали на себе все, у кого были еврейские фамилии. Я кончал университет весной 1953 года. Все эти кампании поутихли: Сталина уже не было. Анкетными данными я все равно не подходил, отец был снова в ссылке, но посчастливилось: все-таки поступил в аспирантуру Института истории в Москве. Жил по общежитиям. Диссертацию представил в срок. Одобрили, но в Институте не оставили. На работу не взяли. Срок аспирантуры кончился, московской прописки тоже. Каждые два-три дня приходил милиционер — выселить меня из общежития, а значит и из Москвы. Спасла меня наша привычная безалаберность. Мои сожители по комнате говорили милиционеру, что меня нет. Он и уходил, до следующего прихода. Безработным я был недолго. В 1956 году в советской геополитике произошел поворот. Африка и Азия заняла в ней большое место. В связи с этим реорганизовали Институт востоковедения, и в нем создали отдел Африки. Поскольку африканистов в Москве было очень мало, меня пригласили. Так с 1956 года я стал работать в Академии наук. То, что у меня была не очень легкая юность, имело и хорошую сторону: передо мной открывались души людей, которые тоже были не в очень счастливом положении. Старая петербургская интеллигенция, которая и в ссылках, и в тюрьмах побывала. Да и моими соседями в коммунальной квартире были Набоковы — они тоже побывали в ссылке. В тридцатых, сороковых, в начале пятидесятых боялись откровенничать, а со мной все же делились, и это для меня, конечно, великое счастье. Я воспитывался в кругу старой петербургской интеллигенции и мог приобщиться к настоящей культуре, к всамделишным, а не пропагандистским взглядам на жизнь и историю.

— Существовала ли мода в выборе специальности, когда Вы сами поступали в университет? Как определился Ваш выбор?

— Когда я закончил школу в 1948 году, мои друзья одноклассники шли в политехнический институт. Не знаю, можно ли это назвать модой. Но, может быть, факт создания атомной бомбы усилил тогда внимание к физике. Я пошел на истфак Ленинградского университета. Меня интересовала русская культура конца XIX — начала ХХ века — «Серебряный век». Тогда еще этих слов не было. Но заниматься этим мне не дали: литература «Серебряного века» была под полным запретом. Тогда я обратился к истории Африки того же времени. Интерес к ней вызвали у меня еще в детстве стихи Гумилева, а затем — Киплинга, романы Луи Буссенара, Райдера Хаггарда, Жюля Верна.

— Почему Вы стали университетским преподавателем? 

— Меня всегда привлекала работа со студентами. Привлекает и сейчас. Пытаюсь делиться своими знаниями, и многому учусь у студентов.

— Каким был Ваш университет в 1980-е годы? Можете ли выделить какие-то особенности? значимые события? поворотные моменты? Какую позицию в нем Вы занимали?

— В 1980-е я был в МГУ, работал там с 1962 года. С 1986 года преподавать стало намного легче: ушли многие начальственные и цензурные помехи.

— Как он изменился в годы перестройки? Как изменилось Ваше место в нем? Какие тогда были условия преподавательского труда? С какими трудностями Вам приходилось сталкиваться? В чем они выражались? Как Вы их преодолевали?

— Я преподавал в Дипломатической академии (тогда называлась Высшая дипломатическая школа) в 1959—1960 годах, с 1962 года проработал сорок восемь лет в МГУ, читал лекции в Институте стран Азии и Африки и на историческом факультете. Конечно, времена были иные. Приведу пример из сферы африканистики. Сверху навязывалась такая политическая теория: при помощи Советского Союза страны Африки могут шагнуть в развитии через несколько этапов, минуя капитализм, прямо к социализму. Это называлось теорией некапиталистического развития: Советский Союз и страны социалистического содружества помогут этим странам Азии и Африки перепрыгнуть через несколько этапов и идти к социализму. Но я себе позволял во время лекций говорить: «Честная женщина не родит ребенка раньше положенного срока, и даже если девять женщин соберутся вместе, то за один месяц они никого не родят». Вот так высмеивал эти теории. Как Вы понимаете, начальству это не нравилось. Отчасти, может быть, поэтому я и был «невыездным» до пятидесяти трех лет. Это картина того времени.

— Что Вы можете сказать про современный университет?

— Студентам Вышки очень повезло: Вышка, я уверен, лучший из российских университетов. Высокий профессионализм преподавателей. Очень доброжелательная атмосфера.

— Предполагали ли Вы когда-либо уехать из своего родного города и перейти на другую работу? Расскажите о своем опыте преподавания за рубежом.

— Преподавал в Африке, был в 1994—1998 годах директором научного центра Кейптаунского университета и членом сената этого университета. Когда  я был в Америке, мне в начале 1989 года предложили остаться в одном из лучших американских университетов, Йельском, но я не остался. В 1991 году преподавал в Университете штата Небраска.

— Выступаете ли Вы в качестве публичного историка? (Если нет, признаете ли Вы в принципе полезность такой роли для историка-профессионала?) Когда Вы выступаете в роли публичного историка/ученого, на что Вы акцентируете внимание слушателя? Что Вас больше привлекает в публичной науке: письменная (публикация популярных исторических работ в малой и большой форме) или устная форма (ТВ, радио)? Можете ли Вы определить, что с Вами происходит, когда Вы выступаете в роли публичного историка? Является ли для Вас публичная история набором специфических практик? Различаете ли Вы конвенции, по которым происходит конструирование прошлого в научной и публичной истории?

— Есть разные историки. Для одного — я и письменный стол, я и архив. А другому интересны и публичные выступления. Мне интересно и то и другое. В публичных выступлениях и статьях пытаюсь привлечь внимание к тому, что из прошлого нашей страны и других стран особенно важно знать и помнить нам сейчас, а какие вопросы сегодняшнего дня можно искать ответы в прошлом, чему учит прошлое. 

— Спасибо за Ваше терпение и помощь!