ИНТЕРВЬЮ С БЕРЕЖНОВОЙ МАРИЕЙ ЛЕОНИДОВНОЙ

дата проведения интервью: 29.03.2013.

место проведения интервью: интервью по Skype.

сведения об информанте Бережнова Марина Леонидовна, родилась в 1964 г. в Омске. В 1986 г. окончила Омский государственный университет. В 1986—1988 г. работала по распределению в Каратауском филиале Казахского государственного политехнического института им. В.И. Ленина (Джамбульская область КазССР). Преподавала историю КПСС и исторический материализм. После возвращения в Омск в 1991 г. приступила к работе в Омском государственном университете как старший лаборант научно-исследовательского сектора, затем прошла по конкурсу на должность младшего научного сотрудника. В 1992 г. перешла на работу в Омский филиал Института истории, филологии и философии Сибирского отделения РАН (ныне Омский филиал Института археологии и этнографии СО РАН), в котором работала до 1998 г. С 1993 г. преподает на кафедре этнографии и музееведения Омского государственного университета. С 2009 г. является заведующей сектором научной информации Сибирского филиала Российского института культурологии. Защитила кандидатскую диссертацию в 1997 г. по специальности «Этнография, этнология и антропология». С 2003 г. имеет научное звание доцента по кафедре этнографии и музееведения. Почетный работник высшего профессионального образования Российской Федерации с 2007 г.

Интервьюер: Захаров Олег Игоревич.

 — Здравствуйте, Марина Леонидовна!
— Здравствуйте.

— Сейчас многие студенты при выборе специальности ориентируются на моду. Существовала ли мода на высшее образование, когда поступали Вы?
— Я не знаю, как оценить престижность в те годы, для меня она не имела большого значения. Я поступала туда, куда хотела, и только потом узнала, что в Омске этот факультет был престижным. Исторические факультеты вообще были престижными. Они готовили идеологические кадры, туда шли многие мальчики, которые рассчитывали на партийную советскую карьеру. И многие ее делали, потому что партийные школы уже даже в 80-е годы, когда я училась, давали не очень хорошее образование, и в парторганах все меньше и меньше становилось выпускников партийных школ. Их выпускники, кроме может, самых престижных (Московской и Ленинградской), работали непонятно где, и на их места приходили историки. Этим объяснялась престижность истфака прежде всего для мальчиков. Я думаю, что престижным было медицинское, юридическое, экономическое образование. В Омске не очень популярным был Пединститут. Но в Омске единственным местом, где можно было изучать иностранные языки, был именно он. Про Москву и Питер мы тогда практически не мечтали, очень трудно было поступить, пройти конкурс в хороший ВУЗ. Ехать в Новосибирск или Екатеринбург вообще не было никакого смысла. Миграционная подвижность была намного меньше, поэтому я могу судить в основном по Омску.

— Вы решили после окончания ВУЗа пойти в науку, потому что Вам нравилась история, или были еще какие-то причины? Как происходило Ваше становление как историка, как этнографа?
— Я с первого курса писала курсовую по этнографии, у Николая Аркадьевича Томилова. Он тогда работал на кафедре всеобщей истории. Кафедры этнографии еще не было, потом на пятом курсе появилась кафедра. Она была очень сложного состава, называлась «История СССР, этнографии, источниковедения…», даже не вспомню как точно. Потом я уехала по распределению, работала, у меня родилась дочь. В начале 1991 года я вернулась в Омск. Аспирантура тогда была очень маленькая, по этнографии было одно место, там училась Галина Михайловна Патрушева, следующий набор: Надежда Васильевна Кулешова, наверное, потом Татьяна Борисовна Смирнова, как-то так. А я не очень хотела учиться в аспирантуре, потому что были очень маленькие зарплаты, но потом я стала соискателем, написала диссертацию, после чего пришла к Николаю Аркадьевичу. Я пыталась устроиться в разные места. И к Николаю Аркадьевичу пришла по принципу от противного: я точно знала, что не хочу работать в школе.

— А по распределению Вас направили в школу?
— Нет, я работала в ВУЗе, на кафедре марксизма-ленинизма.

— А в каком ВУЗе?
— Я работала по распределению в Северном Казахстане, там был филиал Казахского политехнического института. Сначала я преподавала историю КПСС, потом философию.

— Марина Леонидовна, а что Вы может сказать, по поводу того, как изменился облик университета с 80-х годов по наши дни, может какие-то особенности, поворотные моменты были?
— Нашего Омского?

— Наверное, нашего Омского, потому что казахский сравнивать нет смысла.
— Да нет, просто я же видела много университетов, в студенчестве у нас были широкие связи, потому что к нам в экспедиции приезжали с кафедры этнографии и антропологии Ленинградского университета, на наши конференции приезжали разные люди, поэтому сказать что я совсем ничего не знаю про университеты того времени нельзя.

— Тогда лучше сравнить университеты России.
— Университеты России в то время, или как они изменились за эти годы?

— Как они изменились за эти годы.
— Во-первых, мне кажется самым важным для системы высшей школы вообще, это переименования, изменение статусов высших учебных заведений начала 90-х годов. Раньше само название «университет» было чем-то особенным, потому что университетов было мало, они были приличными учебными заведениями, не в каждом городе университет вообще был. Они образовывались достаточно точечно. Это было свидетельством статуса самого города как образовательного центра, денег на университеты не жалели. Наших преподавателей, первую когорту, привезли из Томска, Казани, то есть из очень старых университетских центров - тут им давали жилье. Зарплаты везде были примерно одинаковы, но здесь давали жилье. Жилье даже в то время, когда его давали бесплатно, для города это все равно была проблема, нужно было подвинуть очередь, дать хорошее жилье. Надо было оборудовать лаборатории, собрать библиотеку, и т.д. Потом, когда все это «переназвалось», университеты, академии размножились во всех углах. И ты говоришь: «Я из университета», и тебя спрашивают: «Из какого?». Понятно, что статус вообще не тот, упал статус. Потом, мы тогда не задавались вопросом, после того как отучимся в ВУЗе, кем мы станем? В то же время инфантильность поступающих.
         — Кем ты будешь?
         — Инженером.
         — А каким?
         — А каким-нибудь.
        Или:
         — Кем ты будешь?
         — Экономистом.
         — А каким?
         — А каким-нибудь.
А уж кем ты будешь, когда истфак закончишь… Я всегда говорила и говорю студентам: «Поймите, мы вам даем не специальность, а образование. Какая специальность? У нас нет специальности». Это очень сложно, когда ты выпускаешься из ВУЗа, имеешь какой-то жизненный опыт, представления о себе и не имеешь специальности. Тогда это было мягче. То, что после университета некоторое время нужно было отработать по распределению, решало для нас очень многие вопросы. Когда выпускался человек с гуманитарного факультета, вообще никаких вопросов не было. «Кем ты будешь? — Учителем». И нужно было приложить какие-то усилия, чтобы попасть в какое-то другое место. А распределение определялось так: высчитывался средний балл, причем, у нас еще учитывался средний балл по ленинскому зачету. Такая форма идеологической работы со студентами, когда ежеквартально мы сами себе выставляли баллы за какую-то там идеологическую работу. Вторая группа выставляла себе постоянно по пять баллов. А наша группа, наши лидеры, неформальные лидеры, были принципиальны, они говорили «нет», давайте оценивать объективно, понаставили нам низких баллов, в итоге вторая группа была впереди нас по списку распределения. Мы учились лучше, а распределялись хуже. При этом нельзя сказать, что университет определялся по списку распределения — нет, конечно! Другое дело, все понимали: если ты закончил какой-нибудь Политех, то тебя не зашлют в какую-нибудь глухую деревню. Но престижные моменты побеждали негативные. Сейчас вопрос о том, кем ты станешь после выпуска, очень портит наш имидж в глазах родителей, которые платят. Правда, некоторые платят за истфак, как раз потому, что он дешевле. С этого года ситуация изменилась, все образование стало стоить 60 тысяч, при условии, что на нем есть бюджетные места. Если бюджетных мест нет, то факультет сам определяет стоимость обучения. Для юристов, это стало плохо, потому что они потеряли, у них была стоимость выше, историкам тоже плохо, потому что до этого было больше абитуриентов. Вообще все это глупо, так как когда декларировали, объясняли это тем, что мы усреднили цену так, чтобы все имели равные права на образование, а получилось, что эту цену сделали приемлемой для Москвы. Кто при этом думает о какой-то там провинции. Вы же понимаете, что для Омска 60 тысяч — это очень много.

— Да, конечно знаю! Марина Леонидовна, а какие трудности преподавательской работы и жизни были в то время, когда Вы начали работать в Омском университете?
— Мне кажется, работа относительно несложная. Каких-то кошмарных трудностей я не замечала. Другое дело, что бывают проблемы связанные с положением на кафедре и бывают проблемы, связанные с взаимодействием со студентами. Причем, они зависят даже не от времени, а от возраста преподавателя. Преподавателям начинать трудно, потому что приходится вторично изучать тот курс, который преподаешь, а если у тебя их несколько, то все их соответственно. Чем моложе, тем ответственнее, тем меньше опыта, тем больше силы и трудов на это затрачивается. Когда я начинала, было очень сложно, были очень плохие библиотеки, которые лучше не стали. На них тратилось много времени, ксерокса еще не было. И ты при этом понимаешь, что еще три минуты и надо бежать, так как не успеваешь в садик. А, с другой стороны, если я сейчас уйду, то мне завтра нечего будет говорить на семинаре, потому что я не успела прочитать те статьи, которые дала студентам для подготовки. До сих пор у молодых преподавателей есть сложности с собственной подготовкой. Потом есть сложности, связанные с каким-то неумением, например, очень трудно было организовывать первые экспедиции. Как выстроить правильную дистанцию со студентами, чтобы она была не очень маленькой и не слишком большой, чтобы не остаться в изоляции. Были проблемы, связанные с умением заполнять бумаги, проблемы взаимодействия со студентами, я не говорю сейчас о неумении преподавателя. Мотивация обучения на истфаке стала довольно низкой, начиная уже с 90-х годов, то есть в то время, когда факультет перестал быть идеологическим, когда стали приходить довольно случайные люди. В этот момент и школьная подготовка стала хуже.

— То есть это именно начало-середина 90-х?
— Да. Получалось, что студенты не готовы к обучению на истфаке. Они не воспринимают большие объемы информации, не умеют делать конспект и т.д. Я не говорю, что все такие были, но именно такая проблема, потому что мотивация обучения – низкая. Мы очень часто это обсуждали с коллегами. В Москве на это долгое время вообще почти не жаловались, мотивация была очень высокая, уровень был очень высокий, подготовка хорошая, и это долго не сказывалось. А вот, например, коллеги из Барнаула, которые работают на подготовительных курсах, они вообще не знали, что делать со школьниками: очень слабая подготовка. И это большая проблема и она усугубляется. Чисто в преподавательской сфере сейчас стал нарастать вал бумаг.

— Ну да, это общая проблема.
— Причем, я имею ввиду не только отчеты, которые сейчас пишутся, может, даже проще, но изменилась документация к проведению учебных курсов. Вот программный пункт: рекомендации для студентов. Я его пишу и скриплю зубами, потому что студент наш внутренний документ никогда не увидит, он не для него предназначен, зачем я пишу этот пункт? Но когда я пишу пункт рекомендации для преподавателя, и точно знаю, что этот курс читаю я одна, то есть я пишу рекомендации себе. Так и хочется написать: «Марина, не опаздывай на занятия!» Ну что я должна сама себе написать? Особенно, когда вот у меня, например, почти 20 курсов, и я 20 раз себе это пишу!

— А по поводу жизненных трудностей, может не сейчас, а в 90-е?
— Какие трудности? Не рабочие, жизненные?

— Ну да, жизненные, связанные, например, с падением зарплаты, или общим экономическим кризисом?
— Я начала работать как раз в тот момент, когда кризис начинался. В советское время, я получала 50 рублей авансом, а 53 рубля сколько-то там копеек была уже моя зарплата. То есть всего в месяц я зарабатывала 103 рубля с копейками. Таким образом, у меня был эксперимент на выживание. Мои родители могли совершенно спокойно помогать мне деньгами, но мне было интересно, проживу ли я вот на это? Как-то прожила. Единственное, было очень сложно, когда я покупала билет. Потому что, если я покупала билет на самолет, больше ни на что не оставалось. Самолет 40 рублей стоил, то есть мне нужно было взять и отдать половину, это было невозможно, потому что в месяц я тратила как раз 100 рублей. Когда я начала работать в Омске, начались эти кризисные явления, но я не очень помню какие-то сложности, я скорее помню какие-то анекдоты. Например, в 1992 год, когда отпустили цены, у нас очень плохо было со сметаной, надо было очень рано вставать, занимать очередь. Но у меня папа за ней ходил, потому что он мог рано вставать. Мой папа 2 января идет за сметаной, простоял очередь на морозе, приходит без сметаны, потому что после того, как отпустили цены, литр сметаны стал стоить 90 рублей. Моя зарплата на тот момент, была 600 рублей, то есть 6 литров сметаны. Она так стоила, пока не скисли первые бидоны, через 2 дня она стала стоить 50 рублей, потом еще немного снизилась. В целом зарплаты всегда были не очень большими, временами удавалось поработать эффективнее, иногда хуже, гранты были большим спасением, потому, что на них выделялись большие деньги и можно было получать с них зарплату. Гранты, прежде всего РГНФ. РФФИ какое-то время финансировал гуманитарные науки, но потом прекратил. Теперь они не очень много денег приносят. В общем, знаете, больших зарплат никогда не было, дополнительных доходов тоже как-то не было, поэтому спокойно смотрели на то, что мало зарабатывали. Это как-то печально, но вот в Омске, как поменять свою жизнь я даже не представляю. Поскольку у нас в жизни происходят разные изменения. У многих наших преподавателей дети уехали, и вот теперь начался процесс отъезда вслед за детьми. Родители еще вполне дееспособны, они прикидывают, что дальше… Александр Васильевич Хряков уехал, он числится еще в докторантуре, но он не будет больше в Омске работать. У Свешникова Антона Вадимовича очень странная ситуация: у него жена в Германии, он приезжает, уезжает потому что не может без семьи, чем все кончится – не знает никто, включая самого Антона Вадимовича. Сейчас все по разному решают эти проблемы, наверное, все люди по-разному относятся к этой тихой нищете, низкому уровню жизни, у кого-то лучше, у кого-то хуже. У меня такое ощущение, что сейчас те, кто смогут, они просто уедут.

— А сами Вы не планируете никуда уехать?
— Я бы не стала давать голову на отсечение, что никуда не уеду, но пока не планирую. Например, у меня была оставлена мне в наследство в Омске квартира, потом мы ее продали, и в Санкт-Петербурге купили дочке комнату. Я так прикидываю, что она не всегда там будет жить, наверное, что-то в жизни изменится, но какое-то жилье уже есть. Понимаете, я не хочу сказать, что я туда уеду, но мысль начинает работать, почему бы, не уехать в Санкт-Петербург? Американские психологи говорят, что раз в пять лет надо менять свою жизнь, поменять работу, например. Но Вы знаете, что, ни в СССР, ни в России это практически невозможно, особенно когда работаешь в ВУЗе. Вот как моя кафедра есть в одном-единственном ВУЗе в городе, поэтому это невозможно, но надоедает ужасно. То есть все хорошо, не такая плохая работа, но надоело, я бы уже что-то другое попробовала. Более того, это одна из проблем нашей деятельности. В рамках Болонской системы есть пункт, что должен производиться обмен не только студентами, но обязательно и преподаватели должны выезжать куда-то для стажировок, работы и т.д. Я с этим абсолютно согласна. Это возможность не только улучшить образование, но и изменить отношение к жизни самого преподавателя, потому что профессиональное выгорание действительно существует.

— Вы обмолвились, что гранты одно время очень спасали, а что это за время было? И как Вы относитесь к грантовой системе, и какими грантами кроме РГНФ Вы еще пользовались?
— В основном, у меня гранты РГНФ, с коллегами я участвовала в проектах РФФИ одно время, сейчас РФФИ не поддерживает гуманитарные исследования. А найти другие фонды, интересующиеся гуманитарными науками, довольно сложно. Ну, еще были гранты Института «Открытый Мир», фонд Сороса. Это был большой кафедральный грант, в начале 2000-х годов. Вот он был денежный, хотя и очень трудоемкий, в нем было много формальных требований, которые я подозреваю, даже не столько Соросу были нужны, сколько зависели от ситуации в стране. Особенно финансовая сторона была сложной, там было много отчетных документов. Потом от Института «Открытый Мир» у меня был уже индивидуальный проект. Я попала в категорию «молодые преподаватели», он тоже был довольно денежный и совершенно не хлопотный. Я сейчас не вспомню все проекты, которые я выигрывала, в основном я имела дело с РГНФ. Самое хорошее время было, наверное, конец 90-х — начало 2000-х годов, причем это даже после кризиса 1998 года. Там были большие деньги, которые выделялись на проекты, было мало ограничений, куда мы их можем тратить. Можно было покупать технику, тратить деньги на экспедиции, на поездки. Вот сейчас в РГНФ большие «заморочки». Например, года два назад он разрешал командировку не более чем на 10 дней. Представьте себе, из Сибири поехать в Москву не более чем на 10 дней! То есть ровно заказать дела, и после этого сказать «До свидания архив! Я поехала домой!». Потом запретили покупать технику, понятно, что это хорошая возможность, так как, если брать в виде зарплаты, то около одной третьей надо заплатить налогов. Никто на это идти не хочет и приобретение техники — это хорошая возможность. Покупаешь то, что тебе надо и не платишь налоги. Пользоваться этим оборудованием, которое числится принадлежащим университету можно совершенно спокойно, потому что все понимают: купленное на грант — персональное. Кто-то покупает проекторы, ноутбуки, ничего особенного, в общем-то, все равно это нужно для дела. Теперь запретили. Народ крутится, как может, кто-то в командировки ездит больше, кто-то платит налоги с заработной платы, в общем по-разному. В целом стали меньше сами выделяемые суммы, стало очень трудно выигрывать гранты, раньше было легче. Сейчас выделяется очень мало денег на финансирование фондов. Пишем проекты и при этом знаем, что возможность выигрыша процентов тридцать, не больше. В принципе, в той или иной форме проекты у меня практически постоянно, был одно время перерыв, точно не помню какой год.

— Марина Леонидовна, выступаете ли Вы в роли публичного историка?
— Я не залажу в телекамеру и не люблю, чтобы меня снимали. В телепередаче я участвовала один раз в жизни, и то, Анатолий Викторович Ремнев меня уговорил в свое время. На радио я была пару раз, меня это не очень увлекает, я это не очень люблю. Я занимаюсь сайтами, на них кто-то приходит, но там не все материалы подписаны, поэтому вряд ли это называется публичный историк, так что нет.

— Насколько я знаю, что сайт кафедры этнографии был сделан на деньги гранта, а что это был за грант?
— Нет, сайт кафедры этнографии начал развиваться в тот момент, когда у нас был большой проект с Институтом «Открытое Общество», фондом Сороса. Интернет – дело дорогое и самое сложное. И его наполнение - это вообще большие проблемы. Если новостные ленты, то есть такие сайты еще приносят какую-то прибыль, то научно-популярные, образовательные сайты никакой прибыли не приносят, там и рекламу-то трудно разместить. И в свое время Сорос сыграл очень большую положительную роль в развитии именно гуманитарного сегмента Рунета. Они выбрали несколько университетов в России, там были созданы интернет-центры, которые финансировал Сорос. Туда вкладывались деньги на оборудование, специалистов и т.д. Мы проходили курсы интернет–пользователей, и тогда как раз начали создаваться гуманитарные сайты. И одним из условий нашего проекта было создание собственного сайта. У нас в университете был интернет центр, который создавался раньше, мы туда пришли, там очень квалифицированные люди работали, это было 10 лет тому назад. Они нам объяснили, что не надо делать такой сайт, который наполняется посредством работы специального человека, который все загружает. Нужно делать в виде болванки, которую Вы сами можете наполнят, как хотите. Сейчас кстати весь интернет так работает. Нас убедили в этом, мы последовали совету и сайт создали. Я могу сказать, что из всех сайтов, которые должны были создаться в рамках этой программы, работает наш сайт и сайт кафедры Валентины Павловны Корзун (современной отечественной истории). У сайта сейчас некоторые проблемы, ну, Вы, наверное, там бываете.

— Да, я как раз совсем недавно заходил.
— Потом был еще выигран грант РГНФ на сайт, потом еще гранты коллег, которые писали, что отчитываются размещением материалов на сайте, поэтому сайт периодически пополняется за счет проектов. Кроме того, я работаю в Омском филиале Российского института культурологии, там тоже есть сайт. Причем меня пригласили вести его. Технологически он устроен точно так же, и в принципе похож на сайт кафедры этнографии. Ну, вот как-то так.

— Спасибо большое.
— Вам спасибо!