ИНТЕРВЬЮ С ГАЛИНОЙ АЛЕКСЕЕВНОЙ ЧМУТОВОЙ

Дата проведения интервью: 30 июля 2013 года
Место проведения интервью: Казанский (Приволжский) федеральный университет, Химический институт (Казань).
Сведения об информанте: Чмутова Галина Алексеевна, доктор химических наук, профессор кафедры органической химии Химического института им. А.М. Бутлерова Казанского (Приволжского) федерального университета. 
Родилась в 1940 году. В 1962 окончила химический факультет Казанского государственного университета. С 1968 – кандидат химических наук (специальность "Органическая химия"), с 1980 – доктор химических наук (специальность "Органическая химия"). С 1983 – профессор по кафедре органической химии. В 1987-1992 – декан химического факультета Казанского университета.
Интервьюер:  Илья Олегович Бутенко, волонтер Цетра университетских исследований ИГИТИ НИУ ВШЭ.

 – Галина Алексеевна, расскажите, пожалуйста, немного о себе.
– Чмутова Галина Алексеевна. 1940 года рождения. Более 50 лет моя жизнь связана с Казанским университетом. Поступила учиться, была студенткой, потом аспиранткой, потом преподавателем, а сейчас профессор кафедры органической химии.

– А кем были Ваши родители?
– Мои родители трудились на заводе синтетического каучука, который был построен в Советском Союзе до Великой Отечественной войны (сначала в Ефремове, Казани, а потом уже в Ереване). Можно сказать, что родители были химиками. Папа служил начальником цеха контрольно-измерительных приборов, а мама работала там же техником. Как мы выражаемся, она была «начальником коридора»: смотрела за приборами, снимала показания. Там они и познакомились. 

– Что значило высшее образование в Вашей семье?
– Со стороны папы все мужчины были учителями гимназий: преподавали математику, славистику, русский язык.  Мама моей бабушки умерла рано. Ее отец был тоже гимназическим учителем. Всех своих детей он выучил в гимназии, а двое из них даже окончили институт. Стремление к образованию было присуще нашей семье. Семья матери была проще: выходцы из Кировской области (Вятской губернии) крестьянского происхождения. Мама рано осталась без отца, но бабушка стремилась дать образование всем своим детям. Высшее образование получила только одна из сестер, а среднее было у всех.
Мой отец погиб на войне. Он очень хотел, чтобы я окончила университет, и поэтому мама старалась выполнить его желание. У меня были брат и сестра. И для меня желание папы было священным. Я пошла учиться в университет. В отношении сестры Наташи или брата Саши мама мечтала о медицинском образовании. Ее мечта не осуществилась.  Сестра окончила Казанский химико-технологический институт.  То есть она как и я - химик. По распределению Наташа попала в Загорск, где работает поныне. А брат стал историком. Он окончил педагогический институт, защитил диссертацию, работал там, а потом в Казанском финансово-экономическом университете.
То есть родители хотели нам дать высшее образование и своего добились. Того же хотели и мы с мужем. Наш сын Андрей окончил биологический факультет, зять – химический факультет.

– Скажите, так много химиков в семье. Это была мода на специальность?
– Я не думаю, что мода.  Скорее, так сложилось. Что касается меня, я не собиралась становиться химиком. Более того, меня влекла биология: в школе с удовольствием работала на биостанции, участвовала в сельскохозяйственной выставке и даже имела серебряную награду за нее. Я хотела поступать в Тимирязевскую академию. Но в 9 классе к нам в школу пришла выпускница биологического факультета Казанского университета преподавать химию. Молодая, энергичная, знающая. То как она общалась с людьми – поразило меня и мой класс.  Благодаря ей, на химический факультет из нашего класса поступило двое (в том числе я), а в химико-технологический институт пошел целый отряд ребят. А еще многие поступали в авиационный институт и на физический факультет университета.

– А каким в хрущевские годы был статус химического факультета?
– Химический факультет был маленький, но очень дружный. В этом плане в университетском сообществе он всегда ценился высоко. Уважения ему придавала и казанская химическая школа с блестящими именами ученых. По всей России, а потом и Советскому Союзу химия расползалась из стен Казанского университета. Здесь выросли великие русские ученые Морковников, Бутлеров и Зинин.
Факультет и сейчас очень компактный. Все студенты на виду, все мы друг друга лично знаем. Как говорится «штучное производство». В такой обстановке установилось высокое отношение к жизни, к делу и друг другу. Когда я была деканом, я имела дело с разрешением разного рода конфликтов. Но никто не хотел отсюда уходить. По способностям люди, конечно, все разные: есть сильные, слабые, индифферентные. Но это честные люди. Да и преподаватели других факультетов с удовольствием работают на химическом факультете. Так было испокон веков и сохраняется до сих пор. Потому что нас мало и мы вместе. К тому же много времени проводим в лабораториях в совместной работе. Когда люди по разным зданиям бегают и друг друга почти не видят - это совсем другое дело.

– Скажите, а как получилось, что Вы стали университетским преподавателем?
– Обычно всем, кто хорошо учился, предлагали остаться в аспирантуру. У нас всегда ценилась еще и общественная работа, способность организовать, что-то сделать самому. Это всё про меня. Мне Борис Александрович Арбузов еще в студенческие годы предложил в ассистенты идти после университета. Я тогда только перешла с одной кафедры на другую, а потому ответила, что сначала выучусь, а потом будет видно.

– Вспомните, пожалуйста, 1980-е годы. Каким был тогда университет?
– Я считаю, что в 1980-е годы в университете было примерно так же, как и в 1970-е, и так же как в 1960-е годы. К сожалению, материальная база тогда была слабой (имею в виду обеспечение химическим оборудованием и реактивами). Но общая атмосфера, «дух» были хорошими, уровень преподавания был достаточно высокий. Не забывайте, что в советские годы Казанский университет был «ленинским». Это накладывало отпечаток высокого духа. У нас были студенты из других стран: из Германии и не только. У нас работал клуб интернациональной дружбы.
А что касается химии, то преподаватели были хорошие, а материальная база была слабой. Наше счастье, что мы могли вместе с Арбузовским институтом сотрудничать (Институт органической и физической химии им. Арбузова АН СССР). Там было более совершенное оснащение лабораторий. Когда мы, университетские преподаватели, попадали за границу, мы переживали, что там можно сделать за месяц то, чего здесь за год не сделаешь, потому что и приборы, и реактивы нужны, а их нет. Мы очень дорогой и не выгодный факультет. Когда ректором был Нужин, он это понимал. На приборы физиков тоже нужно много денег, но у нас же еще и реактивы надо оплачивать. Наши коллеги в Германии и в США говорили, что у нас уровень теоретических знаний был достаточно высокий, а уровень экспериментальных навыков был низким. Жили на учебниках и энтузиазме. Несмотря на это, многие наши студенты, аспиранты и преподаватели достигли достаточно высокого уровня в профессии.

– А Ваши поездки в Германию были в рамках какого-то гранта?
– Нет, в 1980-е годы в университетах грантов не было. Это был межгосударственный обмен учеными. Моему коллеге, ныне академику Александру Ивановичу Коновалову не повезло. Он уже должен был ехать в Германию, но в это время в Берлине выросла стена. Контакты были прерваны. А мне повезло, потому что я на пять лет младше его. В 1972 году был заключен договор между ФРГ и СССР, и 1975 год, когда я поехала, был объявлен годом Женщины. Я ехала по рекомендации университета, пройдя отбор ЦК КПСС, МинВУЗа и профсоюза. Тогда в ГДР посылали тех молодых ученых, кто был готов защищать докторскую диссертацию, то есть у кого она уже наполовину была готова. Стажировка была возможностью закончить диссертационное исследование. По линии межвузовских обменов я была первой женщиной из России в ФРГ, то есть той которая ехала не как жена при муже, а самостоятельно. Раньше этого не было. В США, Германию и в Англию не пускали женщин в одиночку.
На собеседовании в ЦК КПСС меня спросили: «Зачем Вам ехать в Германию? Вы же женщина. Ехали бы во Францию или в Италию». Я ответила, что если бы выбирала страну для отдыха, то, конечно, поехала бы туда. Но мне нужна страна для работы. Во Франции и Италии не занимались теми вещами, которые меня интересовали профессионально. Уровень развития химии там был слабый, и заслуживающих внимания специалистов в интересующей меня области не было. Другое дело - Германия.

– Какое место в университетской иерархии Вы занимали в 1980-е годы?
– Я была доцентом кафедры органической химии.

– А как складывалась Ваша карьера после возвращения из Германии?
– Вскоре я защитила докторскую диссертацию, стала профессором кафедры органической химии. Когда А.И. Коновалова избрали ректором Казанского университета, я стала заместителем заведующего этой кафедры. Я даже получала оплату за него, потому что выполняла его работу. Ну а потом работала и работаю профессором. У меня есть студенты и аспиранты. Последний мой аспирант защитился два года назад. Сейчас он в университете создает первую магистратуру по химинформатике. Провел два года между Страсбургом и Казанью. И там, и там писали учебник по химинформатике и начали преподавать эту новую дисциплину.

– А как управлялся университет в 1980-е годы? Какова была его структура?
– В составе университета были факультеты и несколько исследовательских институтов. Например, кроме химического факультета был химический институт им. Бутлерова, с которым сейчас (в рамках создания федерального университета) мы создали единый (учебный и исследовательский) Институт химии.
Сначала в КГУ было семь факультетов, потом десять. Перед самым объединением было то ли двенадцать, то ли тринадцать. Я имею в виду в самом университете, без присоединенных к нему других ВУЗов. После создания в 2010 году федерального университета вся структура изменилась. В Казанском университете была классическая система: ректорат, факультеты и кафедры.
Я считаю, что в позднесоветские годы в нашем университете застоя и диктатуры не было. Было другое. С одной стороны, не хватало средств для развития естественнонаучных факультетов. С другой стороны, сверхинтенсивно развивались интернациональные связи в ущерб внутренним делам. Было весело: кубинцы у нас плясали, немцы из ГДР тоже плясали. Только они еще и учились. Всей этой самодеятельности излишне много было. Плюс к этому было столько «общественных поручений», что они забивали учебу и науку.
Особенно сильно это ощущалось на административных должностях. Приходишь на работу с намерением заняться экспериментом или подготовкой к лекции, а тебе говорят: «Срочно все бросай! Надо людей на водоканал, надо на прополку свеклы, на стройку!». И в течение дня заведующие должны были организовать их отправку. А ведь преподаватели и аспиранты связаны семьями. Отдельные мероприятия были плановыми. Каждую осень университетские студенты ездили в колхоз. К этому можно было подготовиться, с людьми договориться. Но часто всё сваливалось буквально на голову. Я сама в этом участвовала: ездила на овощную базу, на прополку в поля. Вели себя с нами чиновники и партийные работники жестко. На любое возражение они отвечали: «Не мое дело! Вы обязаны! Иначе вы не соответствуете». Но это не типично. В основном, к университетским людям жестких мер не применяли.

– А почему в те годы университеты так скудно финансировались?
– Страна была бедная. Это ведь не только университетов касалось. Государственный бюджет распределялся по «статьям». Одна статья на оборудование, другая статья на реактивы. У нас порой по одной «статье» экономия составляла тысячи рублей (например, если не поставили оборудование), но перенести их на другой год или потратить на реактивы было уже нельзя. Такая система финансирования и сейчас сохранилась.
Что мне нравилось на Западе, так это то, что профессору доверяют. Это он получает финансирование и решает, как лучше его распределить. За деньги профессора борются. Тема эта болезненная и для них тоже. Обычно раз в год (во всяком случае, так в Германии), каждый подает на финансирование своей тематики. Логика такая: «Я хочу перейти на новую тему. У меня есть для ее реализации способные ребята. Мне нужна для ее осуществления такая-то сумма». Каждому ученому приходилось каждый год перед университетским советом доказывать, какие деньги и на что необходимы. Совет решал, разумно ли он их расходовал, стоит ли его поддерживать дальше или лучше другого ученого. Получив средства, профессор полностью ими распоряжается. Это его дело, кого в командировку послать, какой прибор купить, или кого пригласить читать лекции. Он за всё отвечает. Никакими «статьями» и заявками он не связан. Сам ведет учет и контроль. Это разумно.

– Как изменился университет в перестройку, то есть в конце 1980-х?
– Сначала у университетских людей были энтузиазм, шум и радость: «Наконец-то можно будет жить свободно, а не слепо выполнять команды». Казанский университет всегда был законопослушный. Он ведь особый, избранный – «ленинский». Несуразностей, правда, хватало. А тут все надеялись на лучшее, главным образом на то, что теперь всё сами будут решать и делать, что считают нужным. В основном такие настроения были характерны не столько для преподавателей, сколько для студентов. Шума среди них было много. Мой сын долгое время боролся против военной кафедры. Студентов было жалко, хотелось их поддержать, чтобы время тратилось не впустую, чтобы они учились, а не митинговали. На это весь университет тратил тогда достаточно много и денег, и времени.
В целом, я считаю, мы смогли удержаться на достаточно высоком уровне, при всех тех вещах, которые были. Мой сын гордится, что военную кафедру тогда в Казанском университете ликвидировали. Я думаю, что это палка о двух концах. На химическом факультете студенты всегда копировали образ жизни преподавателей. И у нас эксцессов тогда практически не было. В целом настрой преподавателей и студентов был нормальный. Ожидания были, а дикого экстремизма не было, и апофигизма тоже не было. Казанский университет это время пережил достойно: учебный процесс и наука не пострадали. К сожалению, ожидания по финансированию не оправдались. Но, в целом, всё было хорошо.
Сейчас же, деньги федеральному университету выделили. Обещали и дали. Под строительство средства не дали, но оборудование закупили хорошее. И физики, и химики его получили. В советские годы Казанский университет подчинялся союзному министерству, а не министерству России. В российском министерстве режим был более жесткий. Когда нас принудили переходить на систему бакалавры-магистры, мы должны были сделать это по приказу в течение полутора-двух лет. Мы обсуждали вопрос. Большинство коллег было против такого перехода. И только некоторые из них говорили: «Ну, если говорят, надо делать. Ведь мы законопослушные». В Советском Союзе всё обычно начиналось с обсуждения и к нам прислушивались.

– Как на Вас и на Вашем положении в университете сказалась перестройка?
– Мне нравился учебный процесс, нравилось заниматься наукой. Нам дали хорошие компьютеры. Я первой стала вести компьютерный практикум для наших студентов. Компьютерный класс на химфаке был первым в университете. Экспериментами я сама сейчас не занимаюсь, но рада за моих аспирантов, что у них есть деньги покупать реактивы. Жаловаться не на что.

– Что касается компьютеризации, когда это началось?
– В 1996-1997 годах мы получили средненькие, но по тем годам еще приличные компьютеры. Они позволили удовлетворить наше желание научиться ими пользоваться. В вычислительном центре были тогда громадные, медленно работающие машины. Я сама несколько дней и ночей там провела со студентами. Сравнивать нашу ситуацию с Германией не нужно. Немецкие коллеги обошли нас на эпоху. У них во всем университете стояли терминалы. Во Франции на всю страну был единственный, но мощный. Считаешь сам. Существовала система повременной работы. Вечером, когда уходила домой, я шла к терминалу, давала задачку, а утром приходила на работу и получала на нее ответ. Мне это очень нравилось.

– А кроме финансирования и технической базы, в чем отличие советского университета и университета 2000-х годов?
– Я считаю, что в последнее время началось излишнее увлечение цифровыми показателями, бально-рейтинговой системой. Была у нас Вера Федоровна Торопова - заведующая кафедрой аналитической химии. Проработала в университете чуть ли не 30 лет. Незадолго до смерти, когда ей было 92 года, она говорила, что бально-рейтинговую систему она бы уже не осилила. Я считаю, что в количественных оценках очень много перегибов. Признаю, что документооборот и делопроизводство у нас были отлажены слабо. Без компьютеров это было сделать трудно.
Тогда ведь информация была труднодоступна. В этом плане компьютеризация положительна: возможность для любого сотрудника получить информацию через электронный университет или интернет есть благо. С литературой тогда было гораздо сложнее: в постсоветские годы мы остались совсем без журналов. И университет, и Академия наук почти не получали иностранные журналы. В 1990-е и даже 2000-е годы мы плохо представляли, что делается в лабораториях и на кафедрах у наших зарубежных коллег. И на командировочные не было денег.
А сейчас, я считаю, спокойно можно достать всё. Сейчас прекрасная возможность поиска информации. Но, как и мой коллега, профессор Евгений Александрович Бердников, я считаю, что держать журнал в руках – это гораздо лучше, чем листать ссылки в интернете. На Западе каждый химик читает семь-восемь журналов максимум. Журнал, на который он подписывается сам, он получает сразу же из издательства прямо домой. Говорят, что основной объем информации ученые получают из изданий. Есть вероятность, что необходимая информация находится в каком-то другом журнале. Но она мала: не больше пяти процентов. Покаешься потом на конференции, что не знал, узнаешь и будешь ссылаться. Почему живой журнал? Из названия статьи обычно ничего не ясно, а полистаешь журнал и увидишь интересные вещи. Иногда даже не из области химии, а из физики или биологии. Это же мышление развивает.
Академик Борис Александрович Арбузов, когда получал соответствующие журналы, читал, делал закладки и сам сообщал аспирантам-органикам, да и просто своим знакомым, что вот такая-то статья очень интересная, поинтересуйтесь, у меня на столе ее можно взять. Он был заведующий кафедрой. Профессор Борис Николаевич Соломонов, когда был проректором по науке, выписывал хотя бы оглавления журналов. Тогда химики не могли их выписать, что хотя бы были в курсе того, кто и над чем работает. Благодаря этому, они могли обратиться к зарубежным и отечественным коллегам лично с просьбой прислать оттиск. Хотя, была и другая проблема. Я, например, отсылала статьи, а мои респонденты их не получали. Какая-то секретная служба перехватывала. Сейчас в этом плане хорошо.

– А как Вы считаете, есть ли преемственность между императорскими, советскими, перестроечными и постсоветскими университетами?
– Я думаю, что мы всегда стремимся к идеалу классического университета, стараемся сохранить преемственность. В императорских университетах было много хорошего: понятия «академизм», «честь», «дух», то, что нужно преподавать студентам на самом высоком уровне и готовить их к жизни. Я считаю, что Московский, Санкт-Петербургский и Казанский классические университеты, которые были созданы раньше других, эти лучшие традиции стараются сохранять. А те, что были созданы в 1960-1970-е годы во всех автономных республиках, университетских традиций не имели и не знали. Многие в последние годы были расформированы, потому что их уровень был не тот, не был достигнут. Отдельные умные люди всегда могли и могут поехать учиться в Казань или, к примеру, в Санкт-Петербург.
Что касается новейших изменений, то мне не нравится делать нецелесообразные вещи за деньги. Мы вошли в 15 top-университетов, которые будут поддерживать финансово. Но эта бесконечная погоня за цифрами, огромный поток документов - не то, что Университету нужно. Слава богу, у нас на кафедре есть Марина Александровна Казымова, которая одна всем этим занимается. Надо назначить методистов. Пусть они это делают, пусть вникают в требования. А уж потом остальные члены кафедры изготовят документы по их образцу. Это сэкономило бы силы. С одной стороны, без документации в университете нельзя, а с другой - очень много времени и сил тратится у ученых на ненужные вещи.

– В чем, по-вашему, настоящее назначение университета?
– Производить и передавать знания, а также хранить их. Раньше были библиотеки, сейчас еще и в электронном виде. Так и до революции было, что классические университеты должны проводить просветительскую работу среди населения.

– Вы ездили в Германию на стажировку, а когда-нибудь предполагали остаться на работе в другой стране или сменить профессию?
– Нет, не собиралась. Меня спрашивали коллеги в ФРГ: «Мы понимаем, у Вас там семья. Но если бы была возможность, переехали бы?», а я отвечала: «Нет». Я считаю, что человек обязательно должен ездить, знакомиться с другими странами и университетами. Можно даже, как в былые времена, в императорских университетах, два-три лучших студента посылать для подготовки к профессорскому званию за границу. Причем выбирали бы мы сами. Бутлеров и Зинин прошли через такие стажировки. Это было бесплатно для них на два-три года. А потом ученые возвращались и работали в России. Зинин не захотел остаться в Казанском университете, а в Петербург уехал и работал там до конца жизни. Бутлеров половину жизни провел Казани, а потом половину в Петербурге.
Эмиграция не для меня. Не знаю, как бы тогда сложилась жизнь. Мне очень нравилось работать в ФРГ потому, что при минимуме затрат сил, можно получить максимальный эффект. Наука меня интересовала всегда. Но общественная работа, возможность организовать что-то для людей - это для меня важнее всего остального. Я была проникнута этими мыслями, общественной задачей. И ни я, ни другие преподаватели Казанского университета уезжать в годы перестройки не собирались.

– В 1990-е многие преподаватели выживали за счет грантов. Не только отечественных, но и западных.
– Были и совместные гранты. Я считаю, это было спасение для целого ряда школ и научных направлений. Грантовая система, Соросовская система поддержки. Я тогда их не имела, потому что была деканом, от науки оторвалась. Аспиранты у меня были, но их было мало. В целом, я считаю, западные научные фонды помогли российским ученым выжить. Мы тоже пытались организовать грант, но нам с моими коллегами из Германии и Армении не повезло. Не было у нас тогда очень громких имен. Появились они позже, но второй раз мы заявку не подавали.
Система грантов разнообразна. Есть даже молодежные программы. Подаешь сам. Никто не вправе запретить тебе делать это. Раньше вся такая деятельность была централизованной, через заведующего кафедрой. И всё же большинство современных грантов выделяется не по научной значимости проекта. Когда мы были на международной конференции, многие критиковали Москву и Петербург за то, что они 80-90 процентов всех российских грантов забирают себе. Но анализ показывает, что мы достигли их уровня, что публикации и в отечественных, и в зарубежных журналах гораздо выше по уровню, чем те, которым по близкой теме дали гранты.
Что касается меня лично, я считаю, какой-то минимум от государства должен получать каждый профессор, доцент, аспирант. А сам он будет посягать на отечественные и международные гранты, завязывать связи с промышленниками. Это уже личная инициатива. Большинство профессоров, с которыми я общаюсь, половину средств получают из бюджета, а половину добывают себе сами своими работами. Они выходят и на них выходят. Это позволяет им зарабатывать и приобретать хорошие приборы. Сейчас, на первом этапе развития федерального университета в Казани, мы получили приличное содержание, закупили оборудование. А что будет дальше, покажет время.
На этом оборудовании мы учим студентов не хуже, чем это делают в лучших университетах Европы. Наука вещь дорогая, реактивы дорогие. Я работала с немецким профессором, который говорил: «Через две недели я могу получить все нужное из-за океана». И действительно, через две недели, через десять дней, реактивы приходили из Соединенных Штатов. Немцы дорожат временем: обзвонили Германию – нет реактивов. Чтобы не ждать, и чтобы было дешевле, заказ сделали в США. Я и сама предпочитаю так делать. Бесхозности в Германии нет. У нас, к примеру, если закажешь 50 грамм реактива, ждешь год, два – нет. А потом приходит килограмм. Он пропадает. Да и 50 грамм уже не нужны. А на Западе все четко. Запасов не делает никто, и профессор контролирует все заявки, которые делают молодые сотрудники. Проверяет, по какой методике идет производство, ищет другой, более дешевый и простой способ получить реактив. Или заказывает на первый раз немного, а потом, если пойдет хорошо, дозаказывает еще партию. Экономия в этом есть определенно. Или, к примеру, растворители. После того как проведена реакция, они грязные и использовать их уже нельзя, но регенерировать их можно, и немцы этим занимаются. Один лаборант перерабатывает сразу несколько растворителей на прекрасной аппаратуре, и потом растворитель снова используется. Хотя они гораздо богаче, ничего впустую, в мусорную яму не выкидывают. У нас это от школы и лаборатории зависит. Есть экономные и разумные производства, а есть совершенно недопустимые.

– Не могли бы Вы назвать факультеты, которые были или являются сейчас основными и второстепенными?
– Я бы не стала так говорить про факультеты в целом. У каждой специальности свои задачи, и совсем ненужных факультетов нет. И если они и есть, то их мало. Например, я считаю, что нам в Казани не нужно было создавать экологический факультет. Следовало просто поднимать уровень кафедры охраны природы. Так в итоге этот экологический факультет никогда и не поднялся, и в итоге его объединили с факультетом географии, геологии, экологии. В университете все факультеты были нужные, но размеры у них были разные. К тому же, на разных этапах было по-разному. Физмат в конце XX века был сильным и нужным, поэтому впоследствии разделился на три факультета. Сначала физики отделились, потом математики, ВМК стал самостоятельным. В целом, мне кажется, просто жизнь так развивалась, что было необходимо углубленное изучение этих специальностей. Происходила компьютеризация. Разделение было оправдано.
А еще была излишняя политизация. Политэкономия социализма – что это? Есть просто экономика. Но умные люди и здесь были. Виссарион Федорович Семёнов, который потом создал экономический факультет. Диамат и истмат. Диалектика есть? Есть. Изучать надо? Надо. С древних греков. А исторический материализм? Он был лишним. Исторические и филологические науки нужны. Общность народов, языков - все надо знать. Как говорится, английский это испорченный немецкий. Но можно сказать, что и русский много себе от немецкого взял. Это всё направления деятельности, но не вина факультета в целом. В университете в этом плане всё было нормально.
Однако в последние годы много перекосов произошло. Я, например, считаю, что лишним было объединять много профильных ВУЗов и специальностей. Особенно из Тольятти. Говорят, у них хорошая база. Но ведь это совершенно другое направление. В университете должны быть фундаментальные науки, а не такие.
А так, я бы не сказала, что есть ненужные факультеты. Географический факультет, к примеру. В Германии такого факультета нет, но саму-то географию они прекрасно знают. На географическом факультете были важные научные направления, хотя факультет был слабоват. В последнее время юристов и экономистов стало очень много. Их ведь раньше не хватало, а сейчас слишком много. При этом уровень у них не тот, что раньше. Не науки или дисциплины виноваты. В Германии были юристы-экономисты, то есть экономисты, работающие в области права и знающие экономику, и юристы, работающие в области экономики, но знающие право.

– Может быть дело в том, что определенные факультеты доминируют в определенные периоды времени? Не могли бы Вы описать такую динамику?
– Кто-то считает, что казанская химическая школа развивается все дальше и дальше. Я так не считаю. Другая часть моих друзей считает, что «большая казанская химия» закончилась Морковниковым, даже не Зайцевым. Все зависит от критериев, по которым мы судим. А еще все зависит от снабжения и людей. Например, у физиков сейчас развивается оптика, но крупных открытий нет. Микробиология одно время развивалась, при Маргарите Ильиничне Беляевой, Инне Борисовне Лещинской. Казанский университет при ней был головной организацией по нуклеазам. Была у нее пробивная способность. Ее ученики продолжали ее дело. Я считаю, что всплески и подъемы в науке имеют временный характер. Проследить их по годам и дисциплинам не смогу. Не возьму на себя смелость.

– Спасибо большое Вам за интересное интервью.