ИНТЕРВЬЮ С ИГОРЕМ НИКОЛАЕВИЧЕМ ДАНИЛЕВСКИМ

 – Игорь Николаевич, сейчас многие студенты при выборе специальности ориентируются на моду. Существовала ли мода в выборе высшего образования, когда поступали Вы?

– Естественно, существовала. Мода существует всегда, в том числе, и на профессии. На то она и мода. Просто время от времени она меняется. Я застал еще то время, когда только-только отгремели споры между «физиками» и «лириками». Не последнюю роль в этом сыграли фильм Михаила Ромма «9 дней одного года» и роман Даниила Гранина «Иду на грозу». Еще не до конца прошла эйфория от хрущевской «оттепели», хотя советские танки в Праге уже побывали...Но еще помнили атмосферу новосибирского Академгородка (тоже, кстати, созданного для «физиков»). Тогда в почете были «физики». К «лирикам», в том числе, к историкам отношение было куда более прохладное.

– Почему Вы стали профессионально заниматься наукой?
– Потому что это интересно. Как сказал кто-то из физиков, отвечая на вопрос, что такое наука, «это возможность удовлетворять собственное любопытство за государственный счет». Еще в раннем детстве меня поразило, что под землей, оказывается, можно найти остатки жизни прежних людей. Первое посещение краеведческого музея навсегда изменило мою жизнь. Археология стала мечтой. А первый полевой сезон – еще в 9 классе – стал одним из самых ярких и запоминающихся событий в жизни. Только к концу обучения в университете я заинтересовался источниковедением письменных источников. А возможность учиться у настоящих профессионалов, влюбленных в свою профессию, завершили процесс становления моих научных интересов.

– Как изменился облик университетов с 1980 года и по наши дни, по Вашему мнению? Какие поворотные моменты Вы можете выделить?
– Судя по вопросу, Вы полагаете, что я моложе, чем на самом деле. Хотя университеты 60-х – 80-х годов, кажется, мало отличались. Перелом, как мне представляется, наступил в 90-е годы. 
   Во-первых, радикально изменилась идеологическая и политическая ситуация. В университете 80-х годов я, скажем, вряд ли бы мог заниматься своей темой, связанной с использованием библейских текстов древнерусскими летописцами. В этом отношении показательно, что когда я отослал моему учителю, Александру Павловичу Пронштейну, свою первую статью «Библия и Повесть временных лет», он прислал мне сразу три письма, умоляя никому ее не показывать, ни с кем не обсуждать и нигде не публиковать. Потом он объяснял, что очень испугался за меня, как он выразился, «в политическом плане». Сейчас (по крайней мере, пока) мы можем изучать и открыто обсуждать практически любую тему, независимо от того, как к этому относится то или иное лицо, те или иные учреждения или организации. И это замечательно.
    Во-вторых, с середины 90-х годов мы попали в новую, как принято говорить, информационную среду. Преподаватель перестал быть основным «поставщиком» профессиональной информации и носителем истины в последней инстанции. Появление персональных компьютеров, а потом и Интернета радикально изменили весь мир – в том числе, и университетский. На поиск и обработку информации теперь уходит времени в десятки, если не в сотни раз меньше, чем прежде. Еще десять лет назад я и мечтать не мог, что могу постоянно носить в своей сумке почти все необходимые мне источники и исследования – независимо от того, когда и где они были изданы. И чтобы поработать с ними, не надо идти в библиотеку: достаточно иметь под рукой компьютер (а он теперь почти всегда под рукой). Да и написать работу, вычитать и отредактировать ее теперь гораздо проще и быстрее. Изменился темп академической жизни. Изменились и функции университетского преподавателя. Сегодня он, прежде всего, должен сориентировать студента в колоссальном потоке информации, который обрушивают на нас Интернет и СМИ, научить его эту информацию профессионально и быстро обрабатывать.
   В-третьих, изменилось отношение к профессуре. В 60-х и даже в 70-х годах профессор был кем-то вроде небожителя. Еще сохранялся некоторый пиетет перед академическими званиями, унаследованный с дореволюционных времен. Позвонить преподавателю, тем более, профессору (о переписке по e-mail речи тогда, естественно, не шло) было событием. Потом статус этот начал как-то довольно быстро снижаться. Я не скажу, что это совсем уж плохо. Дистанция между учителем и учеником в вузе не должна быть слишком большой. Но и панибратства не должно быть. А сейчас эту грань, как мне кажется, студенты иногда переходят.

– А какие были условия труда? С какими трудностями Вам приходилось   сталкиваться?
– Условия труда собственно в университетской аудитории изменились мало. Правда, появилось гораздо больше возможностей, связанных с визуализацией изучаемых дисциплин. Но это связано не столько с содержанием, сколько с техническим оборудованием (в 80-е годы я мог показывать слайды, пользуясь диапроектором или кодоскопом, а теперь с помощью компьютера; плюс к этому могу включать элементы анимации в презентациях и тому подобные «архитектурные излишества»).
   Гораздо существеннее изменились условия внеаудиторной работы – и у преподавателей, и у студентов. Об этом, собственно, я только что говорил.
   Соответственно, трудности, которые возникали раньше регулярно, сегодня почти полностью сошли на нет. Самой большой из них было, пожалуй, отсутствие необходимых книг в университетских библиотеках. Приходилось либо ездить в библиотеки Москвы и Ленинграда, либо выписывать книги по Межбиблиотечному абонементу (МБА) – не знаю, представляете ли вы сегодня, что это такое… К тому же целый ряд необходимых книг был в спецхране, и надо было получать специальный допуск для работы с ними. Да и в архив попасть было гораздо сложнее.

– Предполагали ли Вы преподавать заграницей?
– Преподавание (или обучение) заграницей? Я даже представить себе такого не мог! Я вообще первый раз за границу выехал только в 1999 году. Да и с языковой подготовкой в советские времена было не все благополучно: нас учили читать адаптированные тексты, Moscow News и Morning Star. Только в аспирантуре я получил более или менее приличную подготовку по английскому языку. Но преподавать за пределами СССР, – такого даже в мыслях не было.

– Предполагали ли Вы уйти из профессии?

– Нет, такой мысли у меня никогда не было. Другое дело, что жизнь заставила на 8 лет стать чиновником: работал в Министерстве просвещения РСФСР: сначала инспектором-методистом, потом заместителем начальника отдела преподавания общественных дисциплин Главного управления высших и средних педагогических учебных заведений, курировал исторические факультеты педвузов республики, а также пединституты Западной Сибири, Москвы и Московской области. Но все годы работы в министерстве продолжал преподавать в Московском государственном педагогическом институте имени В.И. Ленина (теперь – Московский педагогический государственный университет). Так что, ни с историей, ни с преподаванием не расставался никогда.

– Были ли Вы включены в систему грантов и пользовались ли Вы поддержкой различных фондов? Какие достоинства и недостатки этой практики?

– Гранты получал. От Фонда Сороса получил грант на подготовку курса лекций, который был опубликован в 1998 году. Мало того, был в экспертных советах этого Фонда по программе «Высшее образование». Должен сказать, что обстановка там была самая благоприятная: жестко выдерживался конфликт интересов, никогда не было никакого давления. Кстати, наши гуманитарные дисциплины выжили в первое постсоветское десятилетие именно благодаря этому Фонду. Если бы не он, сейчас они бы находились в весьма плачевном состоянии.
   Получал и несколько грантов РГНФ. Это были коллективные исследовательские гранты. Благодаря им, удалось реализовать очень интересные проекты (в том числе, совместно с немецкими и украинскими историками).
   Надо сказать, что работать по грантам РГНФ значительно сложнее, чем по грантам того же Фонда Сороса: суммы, выделяемые на исследования, там меньше, а отчетности значительно больше. Да и ограничений по расходованию выделенных средств тоже больше.

– Какова, по Вашему мнению, роль гуманитарных факультетов в университете?

– Думаю, их роль весьма велика в формировании личности. И, надеюсь, эта роль будет постепенно расти. Ведь гуманитарные дисциплины, прежде всего, истории, – это, как выразился А.В. Гулыга, «лицо науки, обращенное к человеку». История помогает человеку лучше понять самого себя. В последние десятилетия вообще отмечается гуманитаризация высшего образования во всем мире. В зарубежных университетах даже на технических и естественно-научных факультетах преподавание гуманитарных дисциплин является обязательным.

– Выступаете ли Вы в качестве публичного историка? Какую пользу такой роли для историка-профессионала Вы видите?

– Выступаю. И стараюсь это делать регулярно – и по радио, и на телевидении, и в публичных лекциях. История не просто интересна практически для любого человека. Она еще и очень важна для его идентификации, для формирования гражданской позиции (простите за «высокий штиль»). Кроме того, объяснять людям те или иные проблемы истории, прежде всего отечественной, с профессиональной позиции – это значит, помогать им не позволять манипулировать собой (чем постоянно пытаются заниматься профессиональные политики, орудующие историческими образами и символами).

– Когда Вы выступаете в роли публичного историка/ученого, на что Вы акцентируете внимание слушателя? Что Вас больше привлекает в публичной науке: письменная (публикация популярных исторических работ в малой и большой форме) или устная форма (тв, радио)?

– В публичных выступлениях я, прежде всего, стараюсь оставаться на профессиональных позициях: объяснять, откуда это известно, что представляют собой исторические источники, донесшие до нас информацию о том или ином событии, человеке или процессе, как эта информация может быть корректно обработана, и что происходит, если историческая информация обрабатывается тенденциозно.

Что же касается форм публичной науки, мне интересны они все. Просто в устных выступлениях есть возможность тут же видеть реакцию аудитории и отзываться на нее. Письменная же форма требует гораздо большей точности формулировок и несколько отстает во времени. Иногда приходится ждать годами, когда появится реакция на твою публикацию.

– Можете ли Вы определить, что с Вами происходит, когда Вы выступаете в роли публичного историка? Является ли для Вас публичная история набором специфических практик? Различаете ли Вы конвенции, по которым происходит конструирование прошлого в научной и публичной истории?

– Конечно, письменная и устная речь существенно различаются. Я не могу позволить себе в письменном выступлении делать такие отступления и приводить такие образы, которые необходимы в выступлениях устных. Многое зависит и от аудитории: одно дело, когда имеешь дело с коллегами, другое – когда работаешь со взрослыми слушателями, и совсем иное – когда беседуешь со школьниками. Но со всеми работать интересно. Поэтому публичные выступления – в какую бы форму они не облекались – это всегда праздник для меня. И мне всегда хочется, чтобы это был праздник и для моих слушателей.

– Можете ли вы описать образ идеального профессора современности?

– Думаю, это, как и во все времена, прежде всего гражданин, человек, которых хорошо понимает свою ответственность, ответственность за духовное здоровье своих собеседников. История – дама опасная. Она может здорово отомстить тем, кто пытается ее использовать в своих целях и не хочет ее серьезно изучать. Поэтому те, кто общаются с ней профессионально, должны стараться быть предельно честными – и с собой, и со своей аудиторией. Это – еще одно качество, которым, на мой взгляд, должен обладать, как Вы выразились, профессор современности. Плюс к этому он должен быть в курсе тех самых информационных процессов, о которых мы говорили с Вами в начале нашей беседы. А это сегодня невозможно без достаточно свободного владения техническими возможностями, которые ему предоставляет современность. Кстати, это требует от него и такого качества, как чувство юмора – прежде всего, к себе, к тому, что он сделал. Как только человек начинает думать, будто все, что он написал или сказал, гениально, – он умер как профессионал. Нельзя допускать того, что великий эстонский режиссер Вольдемар Пансо назвал ожирением таланта. И еще одно: сегодня уже невозможно замыкаться в рамках истории только своей страны. Мир открыт. И это должно использоваться во благо тем, кто учится, и тем, кто учит.

– Спасибо большое!