ИНТЕРВЬЮ С АЛЕКСАНДРОМ ЛЬВОВИЧЕМ ДОБРОХОТОВЫМ

дата проведения интервью : 23 ноября 2012 года
место проведения интервью : НИУ ВШЭ, философский факультет
сведения об информанте: Доброхотов Александр Львович, родился в 1950 г., учился на философском факультете МГУ (1992-1997 гг.), работал приглашённым профессором в университетах Тилбурга, Фрибурга и Женевы, с 1997 до 2009 был заведующим кафедрой истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ, с 2009 года и по наше время — профессор кафедры наук о культуре факультета философии НИУ ВШЭ.
Продолжительность интервью : 30 минут
Интервьюер : Землякова Елизавета, студентка 1 курса факультета истории НИУ ВШЭ
 
- Александр Львович, сейчас многие студенты при выборе специальности ориентируются на моду. А когда поступали Вы, существовала ли мода в выборе высшего образования?
- Я выбрал философию, на неё моды точно не было. Это был мой личный выбор, я увлёкся в 9 классе школы и поступил. Моды не было, но конкурсы были большие, да. В МГУ на философском факультете конкурс был очень большим. Тем не менее, я бы сказал, что мода, скорее, была на другие дисциплины. Может быть, больше на психологию, чуть позже на социологию. Философия в чистом виде тогда была невозможна: ее заменяла идеология. Мыслящему молодому человеку это было не очень интересно. Всё-таки это результат некоего увлечения.

-А почему Вы стали профессионально заниматься наукой?
-Философия – это не наука всё же. Она так и есть – философия. Ну, а профессионально… как поступил… я человек инертный, так в этой колее и (рассмеялся) до сегодняшнего дня занимаюсь и занимаюсь. Интересно!

- По Вашему мнению, как изменился облик университетов с 1980 года и по наши дни?
- Интересный вопрос. Начинал я в советском университете. Специфика его в том, что модель гумбольдтовская, старинная российская. Потом на нее наслаивается модель советского учреждения (засмеялся). Получается такой странный «кентавр». Конечно, это не университет в буквальном смысле слова. Никакой автономии или свободной дискуссии не было. Но, во-первых, были мощные кадры, какая-то преемственность из дореволюционных времён не прерывалась при том, что большинство, конечно, было советскими служащими, но часто – людьми очень интересными. Конец 60-х – 70-е годы, когда я учился и работал – это время большого смягчения, оттепели, распада, когда разрешали людям в своих нишах существовать, если они не сильно «безобразничали», не вылезали. В этих нишах очень интересная жизнь была, катакомбная, поэтому университет состоял из внешней жизни, которую предъявляли начальству, и из параллельных образований, может быть, даже из андеграунда какого-то, где происходили интересные вещи. Скажем, античную философию я изучал в кружке, который был не то, чтобы неофициальным, но просто люди внепрограммно собирались, и нам преподаватель читал «Метафизику» буквально вслух… Аристотеля изучали. В этом смысле университет был странным и многоаспектным заведением, а в 90-е он, конечно, приблизился к западной модели за тем исключением, что кадры остались в основном старые, поэтому иногда свободную университетскую жизнь просто имитировали. А со второй половины 90-х нужно смотреть уже конкретно на университеты, потому что МГУ – это консервативное заведение, оно мало меняется. Появились новые университеты: РГГУ, например. У него был мощный взлёт, потом его подломили финансовые проблемы. Потом quasi-университеты появились, то есть техникумы переименовывались в университеты. Но были удачные примеры: ГАУГН, Государственный Академический Университет Гуманитарных Наук – по сути дела, набор факультетов, возникших на базе Академии Наук. Конечно, там очень сильные кадры были и остаются, но без педагогического опыта, поэтому это университет любопытный, где научно-исследовательская работа студентам хорошая обеспечивается, а преподавание – как повезёт. Но в целом я считаю, что ГАУГН – всё-таки удачный эксперимент, сложился, как одна из возможных моделей университета. А Вышка, в общем, вне конкуренции! Она сразу начала с мощного старта в 1993. Конечно, существовала установка на то, чтобы современный, передовой, европейский, если угодно, мирового уровня университет создать. Здесь развитие идёт линейное, достаточно плавное, насколько я могу судить. Я преподаю в Вышке на разных условиях и статусах с самого начала. Могу сказать, что это успешный проект. Но настоящего западного университета у нас как не было, так и нет. Западный университет-это что такое? Во-первых, это особый юридический статус, автономия своя, более сложная ситуация с финансами, потому что часто это процент из базового капитала или какие-то особые фонды, государство помогает. Потом, обязательно, это настоящий кампус. У нас студенты распиханы по разным щелям, кому как повезёт. А там это маленькое студенческое государство, кампус ведёт интересную жизнь, и, конечно, динамика у студентов на Западе совсем другая. Им проще ездить на разных условиях и общаться друг с другом. Они лучше знают языки, чем наши, поэтому в этом препятствия нет… И библиотеки там с нашими не сравнить. У нас, как были они в разрухе, так и остались. Мало что изменилось. Поэтому той модели нет, а так ничего: могло бы быть и хуже.

-Какие существовали условия труда с момента, как Вы начали преподавать, и по наше время?
- Всегда профессия преподавателя была малооплачиваемой. Как инженер низшего уровня, так и преподаватель вуза копейки получали. Было довольно тяжело. Статусные профессора получали неплохо, но таких позиций было мало. И ничего вообще не изменилось. Пока в Вышку не перешёл (усмехнулся),  голодранцем я так и был.

- А с какими трудностями, кроме низкой зарплаты, Вы столкнулись?
- Всё-таки, низкая зарплата – это главное. Конечно, трудность была в том, что нужно было применительно к режиму себя вести, но это была не самая тяжёлая задача. Тут интеллигенция выработала целый набор разных способов поведения, чтобы и не ссориться с властью, и не слишком жертвовать своими принципами, так что это была небольшая проблема. А так, обычные трудности, как у всех советских людей: жильё, зарплата… Всё это малоразрешимые задачи. Ведь и сейчас мы такие. Вот, послушайте, что в МГУ сейчас происходит, буквально на днях очередной медийный шум: люди получают копейки. Профессор 30 тысяч получает, если ещё всё хорошо с доплатами. А если по закону, то совсем копейки, что-то смешное: чуть ли не 6 тысяч. И это профессор МГУ! Ладно, философы никому не нужны, да и историки вообще тоже никому. Но ведь там люди, которые мировую науку делают – математики мощные, физики хорошие. Ну вот, всё та же главная проблема – деньги. Поэтому люди уезжают, а студентов Физтеха, мехмата, физфака МГУ, например, на корню уже переманивают, со второго – третьего курса: с Запада хищные лапы протянуты к студентам (рассмеялся). Это не то, что мы с вами – гуманитарии.

- Предполагали ли Вы когда-нибудь преподавать заграницей?
- Да, я хотел отсюда сбежать при первой возможности. Ну, а когда такая возможность появилась, здесь как раз интересная жизнь началась: 90-е годы, и на родине-то, конечно, интересней, если есть такая возможность. Так я и остался, а теперь уже никто не зовёт (рассмеялся). Скорее всего, помирать здесь.

- А где Вы хотели преподавать?
- В первую очередь это проблема языка, конечно. Разумеется, в Европу, так как больше нигде философы не нужны. Мои коллеги, которые уехали, как ни странно, так или иначе неплохо пристроились и по специальности работают. Да, ещё в Австралии неплохо устраивались коллеги. Но оптимально для русского философа всё-таки была славистика. Можно было туда пристроиться и русскую философию или культуру преподавать, потому что в реальную философию включиться трудно, она на Западе очень сегодня странная: там узкие школы, секты, я бы сказал. Например, аналитика, герменевтика, пятое, десятое. Они чужих… редко понимают. Разве что логика, она, как математика, интернациональна, поэтому логикам было проще. А философам, за редким исключением, нужна славистика.

- Предполагали ли Вы когда-нибудь уйти из профессии?
- Нет.

- Были ли Вы включены в систему грантов?
- Как только появилась возможность, я сразу включился в систему Сороса. И надо сказать, что огромную роль он сыграл в том, чтобы люди не уезжали. И я как бы успокоился, потому что можно было семью кормить. И многие благодаря Соросу не убежали, здесь остались.

- А можете ли Вы назвать какие-нибудь недостатки этой практики?
- Мне кажется, что явных недостатков нет. Скорее всего, только плюсы, потому что это конкретные задания, отчётность. Эта практика хорошо работает. А я и экспертом у них работал, всё это и изнутри, и извне видел. Нет, мне кажется, это очень хорошая система. Она и на Западе уже устоявшаяся.

- Какова роль гуманитарных факультетов в Вышке, по Вашему мнению?
- Ну, во-первых, факультеты университета всё-таки должны быть сообщающимися сосудами. Я работал одно время в Физтехе. Интересный был период, там был такой Гуманитарный центр, который создал ректор – Карлов Николай Васильевич. Он формулировал задачу так: перебросить мостик между двумя полушариями мозга, чтобы полноценное мышление иметь. Именно в Физтехе хорошо было видно, как это работает. Когда мы туда пришли, команда неплохих гуманитариев, думали, что будем чужими: оказалось, что наоборот. Физтеховцы изголодались по такой пище и набросились на гуманитарную науку: историю, философию, богословие, древние языки, музыковедение великолепно преподавали, учили стихи писать. Это, конечно, чудесный был период. Потом всё как-то угасло с уходом ректора. Но я, по крайней мере, увидел, что мы друг другу нужны. Мне было интересно. Скажем, я с физиками философские вопросы обсуждал. Интересно то, что у них голова по-другому устроена, и это их (и нас) подпитывало немножко. В Вышке такого нет, но, с другой стороны, это в целом социально-гуманитарный университет, что обеспечивает интеграцию. Например, математики здесь в какой-то степени рассматривают социальную науку. Поэтому нет такого зазора, но и нет азарта. Я раньше преподавал у историков, преподаю у филологов, на ГМУ, и в принципе мы на одном языке говорим. Главное, это социально-культурное поле, оно очень быстро соединяет  «цеховые» проблемы. А потом, здесь хорошо сделано то, что есть межфакультетские структуры: ИГИТИ, например. ИГИТИ чуть ли не с самого начала существует. Я бы сказал, что это общемосковский центр, где общаются люди самых разных специальностей. Получается хорошо. Ходим друг к другу на семинары разные. Мне здесь нравятся «кадры». Как сказал один эффективный менеджер: «Кадры решают всё». Такие люди, как Савельева, Полетаев, создали это собственно университетское пространство. Нет людей – всё распадается. Вроде бы дело нехитрое – объявить, что вот вам межфакультетское, межвузовское пространство, но так просто ведь никто не придёт.

 - Вы выступаете в роли публичного учёного?
- Да. Сейчас редко, а раньше часто.

- А когда Вы выступаете в такой роли, на что вы акцентируете внимание слушателя?
- Обычно ведущим ставится задача, предполагающая тему разговора. Конечно, это культуртрегерская работа. Хочется, чтобы твоя специальность стала понятной и интересной. Здесь есть ещё задача поспорить, но сейчас она как-то немножко в стёртом виде существует. Наступила эпоха размежевания, люди сами всё знают, и чужое мнение не нужно. А вот просветительская работа нужна.

- Что Вас больше привлекает в публичной науке: письменная или устная форма?
- Устная. Просто мне трудно пишется. Приятнее делать то, что легко. К примеру, на портале «Постнаука» есть несколько модусов подачи материала. Во-первых, 10-15 минут учёный может говорить, во- вторых, есть такой модус, как интервью, потом, такой устный рассказ о самых интересных фактах, презентация своей книги, но это всё обычно письменно. Мне интереснее именно читать их материалы, потому что то, что за 15 минут пробормочет мне коллега – это не очень много. Во-первых, я иногда чувствую, что всё это мне понятно, и нужно «прокрутить» дальше. А читаешь ты в нужном ритме, перескакивая какие-либо пустоты. И жанр интервью мне нравится, потому что человек без всяких риторических фигур может быстро сформулировать свою мысль, к тому же существует обратная связь. Мне кажется, что письменное интервью – это самая удобная форма публичной науки. А теле- и видео- (замялся). Иногда просто интересно на человека посмотреть, но я всё-таки люблю текст.

- Вы можете определить, что с Вами происходит, когда Вы выступаете в роли публичного учёного?
- Испытываю чувство мучительной неловкости (засмеялся), потому что всё получается не так, как хотелось бы. Пожалуй, это главное, и не очень мне нравится. Никакого азарта или вдохновения я не переживаю. Только чувство, что скорей бы это кончилось, потому что  это объективно трудно. Ещё, когда сам говоришь - одно, а тут рядом три-четыре человека сидят в дискуссии.... По-моему, это формат несколько устаревший: мало времени, перебивать коллегу неудобно. Потом, чтобы быстро отреагировать на что-то, нужно тоже быстро соображать. Нет, у телевидения есть какие-то ресурсы интересные, но пока оптимальные формы не найдены.

- Можете ли Вы описать образ идеального профессора современности?
- Это сложная задача. А зачем этот образ нужен? Они разные, тем они интереснее. Лишь бы человек был интересный. Вот Гегель был жуткий лектор, например. Приходил, начинал долго кашлять, сморкаться, нюхать табак, разворачивать листочки, ронять их, потом говорить: «Чёрт, я забыл!». А студенты трепетали, это ведь Гегель! Они уже знали, что он великий. Настоящий профессор – это тот, который увлечён своим делом, у него это получается. Студентам поэтому и интересно смотреть на такого человека, ведь они тоже хотят стать такими. Поэтому он может плохо говорить, быть смешным или ещё что-нибудь, но главное, чтобы за этим что-то значительное стояло. А идеальный профессор – это какой-то образ усреднённого, скучного манекена. Главное, чтобы был интерес. Поэтому когда в 90-е из науки хлынули люди в университеты, непрофессиональные педагоги, у них быстро и хорошо стало получаться. Они не умели учить, плохо говорили, но студенческий интерес быстро подсказывал им, как нужно это делать. А наоборот не получается: если прекрасный ритор, интересный человек просто прочитал какие-то книжки…но ведь я сам могу их прочитать. Поэтому должен быть не идеальный профессор, а интересный человек.

- Спасибо большое!