• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

Интервью с Борисом Ивановичем Есиным

дата интервью: 9 ноября 2015 года;
место интервью: интервью проводилось по телефону;
сведения о собеседнике: Борис Иванович Есин родился в Москве 22 июля 1922 года. Ветеран Великой Отечественной войны, заслуженный профессор факультета журналистики МГУ имени М. В.  Ломоносова, где преподает с 1953 года  по сей день;
интервьюер: Астапов Никита Васильевич, бакалавр II курса образовательного направления «История» Факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ.


 

Спасибо большое, что согласились на это интервью. Расскажите, пожалуйста, немного о себе, кто были Ваши родители, что значило в Вашей семье высшее образование?
— Я уже большую жизнь прожил, и много чего интересного было в ней. Это богатство или, наоборот, недостаток долгожителей. Некоторые вещи и вспоминать трудно, а некоторые говорить приходится долго. Что я Вам могу сказать? Я из очень простой семьи. Мои родители были крестьянами из Владимирской губернии —  и отец, и мама. Они были из соседних деревень и женились накануне империалистической войны. Но сельским хозяйством они не занимались —  были так называемыми «артельщиками» —  сложная такая картина. Мои предки по мужской линии были хорошими плотниками, и они не работали на земле, а часто очень выполняли различные заказы, выезжали в разные города даже. И в Одессе строили, и в Харбине были. И один мой дедушка даже погиб на строительстве в Одессе —  там целая драматическая история была. Но формально, в общем, они считались крестьянами —  и по линии отца, и по линии матери. После тогокак они поженились в 1913 году, они в поисках заработка уехали в Киев. И когда началась империалистическая война, то здесь,  в Москве, люди возраста моего отца не призывались ещё. А Киев был в прифронтовом округе, и его сразу взяли в армию. Отец попал в армию, и служил в военном госпитале, где он был младшим медицинским помощником. Сохранились фотографии, где он в форме с крестом на погонах. Отец был приставлен к хирургу и помогал ему делать операции. Операции делались без наркоза, раненому давали стакан водки или спирта, и ножовкой обычной по металлу отпиливали кость, например. И отец тогда проникся удивительной любовью к медицинскому делу, видимо, желая облегчить страдания людям, и хотел стать врачом, и хотел, чтобы дети его тоже были врачами. Я же оказался гуманитарием, так что это было его разочарованием. Сам он не имел высшего образования и всю жизнь учился на всевозможных курсах —  то на курсах чертежников, то чуть ли не металловедов каких-то. До 1922 года он служил в армии, после войны в Москве уже, на складах в Лефортово. А когда я родился, начался НЭП, и люди стали жить более зажиточно на «гражданке», в то время как солдатский паёк оставался весьма скудным. Тогда он демобилизовался и устроился работать на «завод Владимира Ильича». Там отец проработал всю свою жизнь до самой пенсии, сменив несколько должностей. Не смотря на то, что у него не было высшего образования, он очень любил покупать книги. У нас было очень много книг, но все почему-то в разнобой. Вот, например, я помню, были два каких-то разрозненных тома Белинского, было у нас «Что делать?» Чернышевского — первое легальное издание 1905 года. Были и какие-то отдельные тома Пушкина —  ну не мог отец пройти мимо книжного развала и не купить чего-нибудь. И я довольно-таки много читал, и читать начал рано, опережал школьную программу. То же «Что делать?» я прочитал однажды, когда болел зимой. Заинтересовало. И когда через два года мы начали изучать это произведение в школе, я уже хорошо знал его. Читал и другие вещи. Те же разрозненные тома, которые я уже упоминал. Хорошо помню, что из них я усвоил, к примеру, понятия субъективного и объективного, что я раньше и не совсем понимал. Отец меня все время старался направить на учёбу в высшем учебном заведении, и до войны, и после. Ведь когда я вернулся из армии, у меня было такое настроение уже —  жить самостоятельно, зарабатывать, а специальности ведь никакой не было. А отец сказал: «Ни в коем случае, давай учись. Мы уж как-нибудь проживём. Может, беднее будем жить, но надо обязательно учиться!» Он совершенно безапелляционно настоял, чтобы я пошёл в университет. А начал я учиться ещё до войны - поступил после 10-го класса, который окончил в 1940 году. Когда началась война, у меня была отсрочка от призыва в армию по болезни, и я в это время как раз сумел сдать экзамены в Институт философии, литературы и истории (ИФЛИ) - тогда был такой знаменитый Институт филологический. В 1942 году меня взяли в армию, а ИФЛИ закрыли во время войны, и вновь восстановили в качестве факультетов гуманитарных наук в МГУ. И когда я приехал после войны, то я восстанавливался на правах студента на основании документов из ИФЛИ.

Вы сказали, что происходите из простой семьи, и отец хотел, чтобы Вы получили медицинскую специальность. Как так получилось, что Вы все-таки стали гуманитарием? Это личный интерес только? Или какая-то мода была?
— Мы с женой филологи, и у нас стоял выбор между медициной и филологией. Наверное, потому, что все это связано с общением с человеком. Можно сказать, человековедение в каком-то смысле. Так сложились обстоятельства, что с 5-го класса литературу у нас преподавал мужчина хороший, интересный, потом ещё учительница была умная, которая отсидела в лагере, многое знала. Эти учителя очень хорошо преподавали литературу, сильно повлияли на меня. А в плане медицины некому влиять было. Хотя у меня в школе и был значок «Готов к санитарной обороне», «Ворошиловский стрелок», «Готов к труду и обороне». Это как раз модно было тогда. Потом это пригодилось в армии. Но это, можно сказать, мимоходом прошло, а с восьмого класса у меня сложилось ощущение, что я должен идти в филологию. 

То есть нельзя сказать, что вся молодёжь стремилась к этому же, увлекалась филологией, это был лично Ваш выбор?
— Да, конечно! Так-то я увлекался всем тем, чем увлекались мои сверстники — играл в футбол, катался на велосипеде. В наше время страшно любили волейбол. Играли  в каждом дворе. В каждом! В кружок, и через сетку... По-всякому. Я много занимался спортом, любил греблю на байдарке, но на выбор профессии это все-таки не повлияло. Я был склонен к филологии.

Вы отучились на филолога, а почему Вы все-таки решили стать университетским преподавателем?
— Вы понимаете в чем дело, ведь наше поколение очень своеобразно развивалась, и судьба его очень своеобразна. Многие погибли. Из нашего класса вернулось два человека- почему Вы ставите здесь дефис, когда должно быть тире? — я, и был ещё у нас такой Витя Жуков. Он закончил аэроклуб, чем тогда тоже очень сильно увлекались. И некоторые из тех, кто посещал, получили звание пилота-любителя, научились летать на У-2, и т.д. Когда нас призывала комиссия, многие из них так и пошли в авиацию, но Витя Жуков просил нас не выдавать его, так как он не хотел идти в авиацию. И он попал в погранохрану на остров Эйзел, —  это Прибалтика. Когда немцы занимали этот остров, где была большая погранзастава, оказался каким-то образом там и учебный У-2. Командир выстроил весь личный состав, и спросил, кто может поднять самолёт в воздух. Понимая, что все там были должны, конечно, погибнуть, Жуков сделал шаг вперёд, его посадили в первую кабину самолета, во вторую положили штабные документы, знамя, и велели лететь в Таллин. Но когда он подлетал к Таллину, то увидел, что в Таллин уже входят немецкие танки. Тогда Витя повернул и полетел в сторону Ленинграда. Туда он не долетел, но где-то недалеко от Ленинграда на полевом аэродроме сел. Таким образом и спасся. А я просто опоздал с призывом. Ведь если бы меня призвали тогда же сразу в 1941-м, я бы тоже попал в пограничники, а т.к. я был призван в 1942 году, то моя военная служба пошла немного по другому пути. Все тут определялось случаем, обстоятельствами. Так же и послевоенное дело. Я ведь очень реально смотрел на профессию филолога. Я надеялся, что у меня будут какие-то способности, что я, быть может, стану литератором, литературным работником. Если у меня это не получится, —  ну буду учителем, или директором школы —  меня это совершенно не пугало. Но когда я отучился пять лет в университете, окончил его, то нам – фронтовикам, людям, которые учились очень ответственно, людям с жизненным опытом —  предлагали очень большой выбор. И многие армейцы остались потом в университете. Их приглашали после окончания, и так вышло, что когда я окончил Московский университет в 1950 году, было открыто отделение журналистики. При нем открыли аспирантуру, и, не смотря на то, что я держал экзамен в аспирантуру по русскому языку, меня пригласили. А я два года, пока был студентом, работал в заводской газете. Это было известно из автобиографии. Таким образом, меня и ещё одного студента-фронтовика Рослякова Василия, (был такой писатель) который писал в партизанской газете в годы войны, выследили, так сказать, по личным делам, и пригласили в аспирантуру. И вот так, без особых моих стараний, через аспирантуру судьба привела меня к преподавательской деятельности. Защищал кандидатскую диссертацию по истории журналистики, и был оставлен на соответствующей кафедре, где и служу до сего дня. Как отец мой с 1922 года по 1980 служил на одном заводе, так и я на одной кафедре своего университета. 

Вы ещё преподаете в МГУ?
— Да, ещё преподаю, хотя уже со здоровьем не очень. Но стараюсь. 

А когда Вы начали преподавать?
— В 1953 году. Я защитил диссертацию с опозданием — должен был в 1953, а защитил только в 1955. Тем не менее, ещё осенью 1953 года я был приглашён в преподавательский состав. Сначала я занимал административную должность, потом был начальником научной части —  тогда была другая структура немножко. Были не замдекана, например, а начальники учебной части. Года полтора я был начальником, затем перешёл на преподавательскую деятельность, а после защиты диссертации вскоре стал доцентом.

Насколько мне известно,  Вы читали лекции за рубежом. Расскажите, пожалуйста, где?
— Да, мне приходилось. Я был  в Германии, два месяца в Лейпциге, и в Югославии. В основном, конечно, в странах демократии. Был в Польше, Болгарии.

Какая у Вас насыщенная деятельность была! А каким был Ваш университет уже в семидесятые, восьмидесятые годы?
— Вы знаете, мне трудно по десятилетиям, потому что все это слилось в одну большую реку. И мне непросто поставить рамки —  а что было в семидесятые или восьмидесятые годы. Ну, наверное, к семидесятым мы все-таки подошли под впечатлением ещё от XX съезда партии, хотя он и был несколько раньше. Приходилось пересматривать учебный план, например. Ведь сначала, когда Хрущёв сделал доклад на съезде партии, он был засекречен. Ознакомили только членов партии, а потом уже разрешили читать комсомольцам. И у нас получился скандал после прочтения доклада на историческом факультете. Так получилось, что к  моменту, когда дошла очередь до нашего факультета снова запретили прочтение. Тогда факультет «встал на дыбы», студенты очень горячо выступали. Среди них возникло мнение, что это всё интриги местных коммунистов – дескать, ЦК партии разрешило, а местные препятствуют. Возмущение сопровождалось большой критикой учебного процесса, ведь мы очень часто сталкивались с тем, что побеждала академическая система обучения — все-таки это университет; а иногда пересиливало «ремесло». В общем, была борьба, и в этот период мы жили меж двух огней. Я, Засурский,  другие товарищи — мы, не смотря ни на что, стремились сохранить университетскую широкую подготовку, потому как понимали, что «ремеслу» можно научить за два года и при какой-нибудь редакции, а образованных журналистов можно подготовить только в университете. Поэтому мы очень долго «бились» за то, чтобы в университете был интересный набор дисциплин — более широкий, чтобы философию читали, историю, литературу — и зарубежную, и Русскую, чтобы студенты получали широкое образование. Начало 1980-х — это уже брежневские времена. Тихие и спокойные. После смерти Худякова — нашего первого декана у нас было очень много собраний, споров, иных выступлений, потому что нам очень хотели прислать нового декана из Высшей партийной школы. Хотели, чтобы нами руководил партийный функционер, а мы хотели своего выбрать. Вследствие этого, было много собраний, консультаций, всякого рода неприятностей, но, в конце концов, мы все-таки добились своего. Провели на ученом совете выборы, и деканом стал Засурский. И его утвердили в итоге! Нужно сказать, что тогда ведь была система двойного подчинения — мы подчинялись одновременно министру просвещения и ЦК партии. Всегда нужно было согласовывать между этими двумя ветвями, и вот, в конце концов, мы добились своего. Но это было, наверное, все-таки немного раньше. В восьмидесятые мы жили уже тихо. Размеренно шла жизнь на факультете, мы много делали, проводили мероприятия разные, выезжали бригадами в провинциальные вузы налаживать жизнь факультетов и там. Это были годы хорошей и плодотворной работы, до тех пор, пока не началась перестройка.

А какую должность Вы занимали в университете к этому моменту?
— С 1973 года я профессор, но первые годы, мы, кто вернулся из армии, будучи членами партии, много занимались партийной работой. Я был и секретарём партийной организации факультета, и был членом райкома партии, но это не было основной моей деятельностью. Сначала я был доцентом, потом профессором, стал заведующим кафедрой.

Борис Иванович, из Вашего рассказа, у меня сложилось впечатление, что партийной работы было и вправду много, и вообще система образования была в очень жестком подчинении линии партии. Насколько оправдано сложившееся у меня представление?
— Полностью оправдано. Безусловно! Но я должен сказать, что у нас на факультете, тем не менее, был дух академической свободы, и у нас не было очень жесткого контроля. Засурский этим никогда не занимался, и я, когда был на соответствующих должностях, тоже. Мы просто бились за качество преподавания. Разумеется, мы не могли выйти за какие-то идеологические рамки, но с другой стороны, понимаете ведь, что такое советская печать? Её не случайно называли печатью нового типа. Она возникла в 1917 году, и погибла с перестройкой. А ведь это очень серьёзное явление, какого и в мире не было! Действительно, особая печать! Пусть, она плохая в чём-то, но, сколько было и хорошего в этой системе, и поэтому, я как историк вообще считаю, что этот феномен должен подвергаться серьёзному изучению. К слову сказать, когда выступал с лекциями в Югославии, получил от югославских студентов очень интересный вопрос. Надо отметить прежде, что у них очень много на улицах газет продавалось — с утра до вечера, и газеты были не меньше шестнадцати полос! А то и по 48. Такие, знаете ли, журналы в газетном виде. И вот, студенты спросили меня: «Как Вы оцениваете газеты — Югославские, и свои? Ведь у вас в газетах по 4 полосы, а у нас не меньше 16». Поговорили мы с ними об этом, я им рассказал, насколько у нас в печати сведения достоверные. И они согласились, что, так как в Югославии идёт конкуренция — кто больше напечатает информации, у кого интереснее получится, то и сама информация не всегда достоверна, ещё разбираться приходится. 

Борис Иванович, а Вам не кажется, что жесткий идеологический напор не давал будущим журналистам сформироваться профессионально, уметь задавать любые вопросы, вне зависимости от политической конъюнктуры? 
— Так вот наш факультет как раз и давал возможность студентам, будущим журналистам не зашориваться в узком направлении партийной линии! Понимаете ведь, в чем дело? Потому что и зарубежная история, и зарубежная литература, и русская литература — они давали такой широкий гуманитарный простор, столько разных оттенков общественной мысли, что у студентов не могло создаться впечатление, что они должны писать, например, только то, что сегодня заказала «Правда». Они понимали, что жизнь очень разнообразна, и у неё разные проявления. У нас была не формальная, но подлинная борьба за широкое мировоззрение у студентов. Партийные вещи писали партийные работники, а не все журналисты подряд. Ну, возьмите хоть одного из самых известных наших выпускников — Аджубея, который прекрасно переделал всю «Комсомолку», сделал её интересной Всесоюзной газетой с миллионными тиражами, а потом он был в «Известиях». Но тогда он уже был зятем Хрущёва, и ему было многое позволено. Он мог себе позволить напечатать Солженицына, «Тёркин на том свете» и другие вещи. Положение помогало ему в этом. Он не чурался этого, так как получил в нашем университете базу, широкий кругозор.

То есть, свободный дух, который присутствовал на Вашем факультете, давал студентам полноценно развиваться?
— Конечно, конечно!

А как повлияла на дальнейшее развитие факультета перестройка? Какие были позитивные тенденции, какие негативные?— Перестройка, конечно, двояко сказалась. Нас вписали в мировой процесс истории, мы перестали быть «особыми людьми», «особой страной», «особой идеологией». Мы должны были включиться в жизнь всего мира. И наше образование как раз и позволяло журналистам так перестраиваться, как требовала жизнь. «Ортодоксов», которые продолжали свою партийную линию, было очень немного. В принципе, в стране таких людей было достаточно, но не среди наших выпускников. 


Как человек, который преподавал давно — и до перестройки, и во время, и после неё — поделитесь, пожалуйста, своим мнением, как она в итоге повлияла на развитие образования? 
— Вы знаете, перестройка у нас совпала с административными новациями. Было пятилетнее обучение в Университете, стало четырёхлетнее. Выпускали специалистов, а теперь бакалавров. Эта система у нас ещё до конца методически не обеспечена. До сих пор толком мы не знаем, что такое «бакалавр», что такое «магистр». Эта система нам чужая, мы её до сих пор не освоили. Вот Вы сейчас будете учиться, посмотрите, как учится народ. Сейчас явно не только гуманитарные науки, но и точные поворачивают больше в сторону «ремесла». Потому что считают, что выпускник вуза должен сразу занять рабочее место и успешно трудиться. В моё время же считали, что выпускника ещё надо года два поучить на производстве, чтобы из него мог получиться хороший специалист. И он поддавался этой учёбе, быстро учился, и многого достигал. Теперь другая задача. Считают, что выпускник может прийти сразу, например, в редакцию и написать фельетон высокого качества. Отчасти и поэтому у нас, преподавателей, много проблем. Например, резко сократили преподавание курсов по зарубежной литературе, по истории русской журналистики. Там где я читал 50 часов, осталось 8 часов на лекции. Ну вот как мне рассказывать историю русской журналистики XVIII, XIX веков, когда у меня часов почти нет? Это болезненно. И пока ещё результаты этих и других преобразований непонятны. Я не ручаюсь за точные науки — может там дела несколько лучше обстоят, но боюсь что эта приземленность, подготовка к конкретной должности сказывается плохо и там. Такая подготовка, быть может, была хороша для инженерных вузов, но не для университетов. Поэтому опасаюсь, как бы не упал у нас уровень конструкторской, научной мысли. Так что последствия перестройки сейчас воспринимать односторонне, конечно, трудно. Это процесс сложный, диалектический. Там есть и хорошее, и плохое.

А как управлялся университет в те годы? Как финансировали науку? Ощущалось ли отставание?
— Ну, мне трудно судить за весь университет. У нас было 12 факультетов, теперь 26, по-моему. Наука развивается, растёт. И, наверное, много хорошего будет в новых факультетах. Мне трудно об этом судить. У нас есть определённые достижения научные, но есть и потери, конечно. Потом, ещё такой момент. Вы ведь общаетесь с молодёжью. Она сейчас стала более активной, она развитая. Но меня смущают некоторые вещи. Взять, к примеру, гуманитарные факультеты. Раньше туда приходили люди творческие, которые, как правило, сами писали что-либо, или стихи, или прозу, или рисовали, или делали что-нибудь интересное, необычное. А сейчас приходят уже – стихов не пишут, литературой никто самостоятельно не занимается. Ещё одна простая, казалось бы, вещь. Очень много сейчас на лекциях нам аплодируют. Профессор читает лекцию, и в конце раздаются аплодисменты. Не смотря на то, что многим профессорам это не нравится. На меня, например, это тоже производит не очень приятное впечатление. Похоже на то, что пытаются задобрить, чтобы мы легче спрашивали на экзамене. Или вот такая вещь: раньше читали лекции два часа по 45 минут с перерывами. В эти 15 минут мы могли успеть пообщаться со студентами, ответить на вопросы. Сейчас, как правило, вузы читают сдвоенные часы, нет этого времени свободного. Да и вопросов почти не стало! Раньше в конце лекции кучи записок были. Сейчас же вопросов по существу не задают. А задают, всё больше, «когда будем сдавать?» и прочие оргвопросы.

Как Вы считаете, чем это вызвано?
— Да той же перестройкой вызвано! У нас ещё не отработана немножко вся эта система, новая для нас. И преподавание, и слушание лекции, и работа вообще. Читальные залы пустые. У нас прекрасная научная библиотека в старом здании университета. И никого нет. Книжки стоят, а народа нет. Все сидят за компьютером, но компьютер-то ведь имеет свойство отвлекать! Одно дело читать книгу, другое компьютер. И таких вопросов масса возникает. Много нового очень. Молодёжь интенсивная, приятная, но чего-то не хватает.

Но кругозор должен был, по идее, расшириться с перестройкой, больше информации доступно. А чего-то не хватает?
— А капитальных знаний не хватает! Мы чувствуем, например, у студентов нет исторических сведений. Читаю  последние годы самодержавия — начало XX века — ничего не знают студенты! Имён не знают, общественных, политических деятелей, писателей, журналистов.

Как Вы думаете, это связано с образованием школьным именно?
— Да, видимо, связано со школьным преподаванием. Там много, на мой взгляд, занимаются разного рода самодеятельностью, а капитальных знаний там маловато дают.


Да, согласен с Вами, проблемы есть. А как Ваш вуз изменился в годы перестройки? Ваше место в нём, условия преподавания?
— Вы знаете, я считаю, что тот, кто добросовестно и честно работал, тот и сейчас так же хорошо работает. Это люди ответственные. Они понимают свою ответственность, стараются подстроиться по содержанию курсов, добавить новые материалы, пересмотреть новейшие, незасоренные только одними постулатами коммунизма. Мы и раньше учили широко смотреть на мир, теперь мы хотим ещё шире учить. Чтобы студенты во всем разбирались и все понимали! Раньше мы, конечно кое-что обходили и замалчивали. Это нехорошо. Я даже возьму такую простую, казалось бы, вещь как идеология современного либерализма. О ней ведь очень слабое имеет представление современная молодёжь. И мы сейчас должны на эти идеалы в какой-то мере опираться. Был консервативный либерализм, был левый либерализм, разные другие направления. Мне пришлось недавно дорабатывать книгу об анархизме профессорах Менделеева, который, к сожалению, умер. Я сам раньше не занимался анархистами усиленно и серьёзно, а в связи с этой работой я пришлось узнать очень много нового и интересного о них. Ведь для нас анархизм – это хулиганство, террор, убийства, грабежи. На самом же деле такие идеологи анархизма, как Бакунин, Кропоткин были умнейшими людьми! Они очень много интересных вещей говорили. И сами, порой, осуждали этот террор, хотя и смотрели на него снисходительно. Они понимали, что это не вариант и не путь общественного развития. Мы все это привносим в свои лекции. И, конечно, в этом плане мы обогатились. Надеюсь, что постепенно мы дойдём до того дня, когда у нас будет единство со студентом, когда наши знания потребуются широкому кругу, но это, как мне кажется, ещё только светлое будущее. 

А с какими трудностями Вам пришлось столкнуться в 1990-е годы? 
— Я не могу вспомнить особых трудностей. Трудно было в догматическом плане — ведь есть люди слабовосприимчивые к чему-то новому. Но постепенно такие начали отсеиваться. А люди с более или менее широкой подготовкой достаточно быстро себя определили, и работают они, по-моему, достаточно успешно. Особых трудностей не припомню. Ну, материальные были, конечно. Но не у всех, и не все время.

Ну, Вы их, как я понимаю, преодолели?
— Да, Вы знаете, не ощущал я каких-либо неудобств. Кроме того, что у нас методика новой системы образования плохо разработана. Мы начали перестраивать учебный процесс методической базы. Это была большая ошибка, что наше министерство, которое часто менялось, не начало с методических разработок, как строить обучение, какие методы применять в новой системе и так далее. Потому что новая система расширилась — и требовала новой методики. Проблема до сих пор ещё существует. Когда-то у нас было специальное так называемое методическое объединение, в котором очень много издавалось методической литературы. А сейчас его нет — закрыли, сэкономили. Теперь каждый варится в своём соку. Проблема в том, что мы очень быстро хотим все сделать. У нас мало, быть может, консервативного элемента, потому что многие вещи требуют, конечно, более глубокофокусный проработки и неторопливости. А мы торопимся. Недаром же сейчас президент Путин на самом высоком уровне занимается такими вещами, как патриотизм, география. Это ведь вопросы специалистов, а он вынужден эти вопросы поднимать, выступать везде, потому что чувствует, что здесь пробуксовка.

Как Вы думаете, есть ли преемственность между императорскими и советскими вузами, советскими и современными?
— Конечно, есть! Дело ведь не в советских или царских вузах, а дело в научном развитии. Какие бы не были политические структуры, наука-то все время накапливает новые факты, она движется вперёд. Пусть когда-то однобоко, пусть сегодня мы одними проблемами больше занимаемся, завтра другими, но в целом, в историческом процессе наука идёт вперёд. И конечно, есть перекличка определённая. Но всё пересматривать, разумеется, нельзя! Надо помнить, что было тогда, что было в советские времена, и сейчас есть. 

В чем Вы видите современное назначение университета?
— Университет по-прежнему должен давать самое широкое образование, чтобы студент — будь он математик, или историк был способен воспринимать не только свою узкую специальность, но и всю картину мировосприятия. Широко воспринимать. 

Дает ли Ваш университет такую возможность?
— Дает, конечно. Хотя бы просто потому, что имеет возможность привлекать очень крупные педагогические силы. 

Ну и, наверное, не последнюю роль в этом всем играет финансирование?
— Я не склонен так думать. Конечно, финансирование должно создавать какие-то условия, и финансисты должны понимать, что работники образования нуждаются в определённом уровне финансирования, но это не главное. Очень многие все-таки работают не из-за денег, а из-за любви к науке, к предмету, к студентам.


 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.