• A
  • A
  • A
  • АБВ
  • АБВ
  • АБВ
  • А
  • А
  • А
  • А
  • А
Обычная версия сайта

ИНТЕРВЬЮ С АЛЕКСАНДРОМ БОРИСОВИЧЕМ КАШИРИНЫМ

дата проведения интервью: 6.10.2013.
место проведения интервью: по телефону.
сведения о собеседнике: Александр Борисович Каширин, родился в 1975 г. Закончил МГТУ имени Баумана в 1999 г. Закончил аспирантуру в 2004 г. 1999—2006 гг.: преподаватель МГТУ имени Баумана.
интервьюер: Марина Фадеева.
расшифровка и редакция интервью: Марина Фадеева.

— Расскажите немного о себе. Что значило в  Вашей семье образование? 
— Я родился в 1975 году, мама у меня была работником культуры, на момент моего рождения она не обладала высшим образованием. Она окончила музыкальное училище, высшее образование она получала уже, когда я у нее был. Отец у меня военный, моряк, у него, по-моему, нет высшего образование, у него среднее специальное образование — он окончил военное училище. Дядя мой по материнской линии закончил Московский государственный технический университет имени имени Баумана, по линии бабушки у нас многие имели высшее образование. Бабушка у меня технолог, на пенсию она пошла уже на уровне старшего инженера, то есть, можно сказать, как специалист с высшим образованием. В нашей семье высшее образование — это, не могу сказать, что самоцель, но бабушка считала, что все должны получить высшее образование, поэтому моя мама, и ее брат, и я, и все мои племянники и племянницы получили высшее образование

— Ваша семья повлияла на выбор профессии?
— Конечно. У меня с детства была склонность к иностранным языкам, но моя бабушка говорила так: «У мужика должна быть в руках материальная профессия». Поэтому я пошел по стопам дяди и поступил в МГТУ имени Баумана в 1992 году, и получил специальность инженера-электроника, потом — инженера-разработчика, в этой области продолжал трудиться долгое время. В 1999 году я закончил МГТУ имени Баумана, потом была аспирантура. У меня там были сложности, то есть сначала я поступил в очную аспирантуру, потом у меня умер научный руководитель, и мне пришлось перевестись к другому преподавателю и перейти в заочную аспирантуру, параллельно я стал работать на кафедре заведующим лаборатории. Это было сложное время: это были 1999—2011 годы, не сказать, что они были технически тяжелыми, просто много было нового, в том числе и в сфере образования, в общем, с диссертацией не сложилось, я бы так сказал: я ее не защитил, хотя у меня два диплома: диплом инженера и диплом седьмого года обучения — инженера-разработчика, теперь это называется магистратурой. Нам за этот — седьмой — год прочитали ряд дисциплин, а потом выдали свидетельство о праве преподавания даже в вузе, то есть там был набор педагогических дисциплин. Дали возможность преподавать на кафедре, а дальше — как получится. С 1999 года я, так или иначе, принимал участие в учебном процессе. Сначала нас привлекали к проведению лабораторных работ со студентами младших и средних курсов, потом пошли семинарские занятия, потом — на втором году обучения аспирантуры — нам доверили самостоятельно вести курсы лекций. То есть, соответственно, и лекции, и набор семинаров к ним и лабораторные работы к ним, а также курсовое проектирование.

— Была ли мода в выборе специальности, когда Вы поступали?
— Когда я поступал, у нас конкурс был значительный на нашу специальность. Видимо, это объясняется тем, что она междисциплинарная: она называлась «Радиоэлектроника, лазерная и медицинская техника». У нас был один из самых высоких конкурсов в вузе. Такого же уровня был конкурс на специальность по компьютерным технологиям защиты информации. Стало модно быть юристами, экономистами и менеджерами разных разливов, а техническое образование на тот момент как раз было в упадке достаточно сильном. Поэтому и конкурс на нашу кафедру был обусловлен связью с медициной, поэтому на эту же кафедру поступило много девушек. На остальные кафедры с конкурсом было спокойно.

— А почему Вы решили преподавать?
— Весь цикл обучения на тот момент в МГТУ имени Баумана подразумевал привлечение молодежи к учебному процессу, потому что, как считали наши аксакалы кафедральные, человек, когда читает лекции, он еще глубже начинает понимать предмет, которым он занимается, а также приобретаются дополнительные коммуникативные навыки. Это позволяет молодым специалистам принимать участие в образовательном процессе. Это и обусловило то, что нас, аспирантов, привлекали к этому. Всего нас аспирантов было двенадцать человек. Другое дело, что на тот момент в нашем государстве очень многие шли в аспирантуру, чтобы их в армию не забирали, поэтому процентов только пятнадцать из всех аспирантов принимали реальное участие в учебном процессе. А с теми, кто не участвовал, быстро боролись и отчисляли. Через два года обучения у нас сильно поредели ряды: от двенадцати-пятнадцти человек до пяти-шести. Вот часть из этих пяти-шести, доучившихся до конца, до сих пор преподает на нашей родной кафедре. В 1980-х годах в Бауманке учился мой дядя. У него вообще интересная судьба: он выбрал стезю военного, недавно на пенсию вышел, как военный пенсионер. 

— Вы, значит, застали университет в годы перестройки? Какое это было время для обучения?
— Это было очень интересное время, а, с другой стороны, как сейчас говорит молодежь, «стрёмное». Почему? На нас закончились колхозы, наш курс был последним из тех, кто ездил в колхоз. В советские времена это было, как заведенный ритуал, что каждый первокурсник осенью первым делом месяц или полтора, как получалось, отправлялся в колхоз «на картошку». Мы ездили и на картошку, и на кормовую свеклу. После нас ребята уже никакого колхоза не застали. Это был исторический 1992-й год. У меня жена поступала в 1994 году, она уже не застала эту картошку, студентов уже не отправляли ни на какие принудительные работы. Там пытались найти какую-то альтернативу: использовать студентов для ремонта зданий, помещений, помывки, еще чего-то. Но это быстро закончилось, с тех пор, по-моему, студентов в колхоз больше не берут. То есть мы свой учебный год начали где-то в октябре, потому что мы уехали в Рязанскую область, под Луховицы и месяц жили в колхозных бараках, каждый день ходили на картошку и свеклу. Романтики хлебнули тогда полным ковшом.

— А что Вы можете сказать про университет в 2000 годы?
— В плане учебного процесса: закончились учебные планы, которые выдавались первокурсникам. Раньше каждый год выдавали такую книжечку «Учебный план», по которой человек мог готовиться к лекциям, семинарским занятиям. Насколько я помню, эта практика тоже быстро очень закончилась. Я не знаю точно, может быть, это специфика только нашего вуза. Потом на нас эксперимент поставили: мы были первый поток в университете, к которому стали применять рейтинговую систему. К 2000-м годам она укрепилась в своем существовании и в той или иной степени продолжает существовать до сих пор. То есть в течение учебного года за каждое задание студент получал баллы, и к экзамену он набирал некий минимальный рейтинг, вместе с которым он мог предположить свои дальнейшие результаты. Например, он понимал, что даже если он сдаст экзамен на «шесть с плюсом», он не получит в итоге выше тройки, потому что он в течение года не добрал нужных баллов. На все давалось сто баллов, в течение учебного года студент мог набрать шестьдесят баллов, а за экзамен максимум — сорок. И вот если ты в течение учебного года набрал двадцать баллов, а за экзамен получил максимум — сорок, то в итоге он получает шестьдесят, а это тройка. Такую практику преподаватели использовали, они говорили: «Ребята, у нас рейтинговая система, вы были предупреждены, если что, пеняйте только на себя». Еще могу сказать, что в 1990-ые годы началась перестройка образования и была халява в плане посещаемости, потом у нас в вузе стали с этим очень жестко бороться. В 2000-х годах уже приучили студентов к тому, что посещение занятий обязательно и любой пропуск — это повод для деканата устраивать разные разборки вплоть до отчисления. В 1990-е года была вольница, многие студенты этим пользовались: устроились работать, полноценно работали, а на лекциях появлялись изредка, списывали конспекты лекций у товарищей, а появлялись только на отчетные мероприятия — контрольные работы, зачеты и экзамены. Опять-таки, насколько я знаю, с 2000-х годов это осталось на усмотрение педагога, преподавателя или кафедры — как относиться к вопросам посещаемости. 

— Скажите, а что происходит с российскими университетами сейчас? Есть ли преемственность?
— Я бы сказал, что никуда не денешься от преемственности поколений. Уважающие себя вузы и научные школы, такие как Бауманский, Ломоносовский университеты, Высшая школа экономики, Плехановский институт, такую преемственность сохраняют, то есть старые опытные педагоги стараются передавать опыт молодежи. Такого оттока преподавателей, который начался в 1990-е годы, сейчас нет. В 1990-е годы с этим была проблема: то есть оставались энтузиасты, которые могли себе позволить существовать на копейки и усидеть на кафедре, другие все бросали и уходили в коммерцию и там по сей день и остались. Сейчас в связи с тем, что хоть как-то стимулируется учебный процесс в плане зарплат преподавателей, ситуация изменилась в лучшую сторону, хотя и не полностью стабилизировалась. Хотя еще есть перекосы, когда преподаватели вынуждены подрабатывать на стороне, а учебный процесс от этого страдает. Сюда же можно отнести и реальные, и выдуманные истории про взятки, про зачеты за деньги и все остальное. На моей памяти был один такой случай, когда студент хотел дать взятку преподавателю, но это был один, из ряда вон выходящий случай на весь МГТУ имени Баумана. Это был грандиозный скандал, чуть ли не с привлечением министерства внутренних дел. Поэтому, когда я слышу всякие байки о том, что везде все покупается и продается, то я могу сказать, что, пока я работал в университете, это было очень редко и в явном виде это не присутствовало и не поощрялось никоим образом. А в плане учебного процесса и преемственности: как только уходят специалисты, никому свой опыт не передав, сразу загибается направление, так сами собой эти курсы, не обладающие преемственностью, и отмирают.  

— В какие годы Вы преподавали? 
— С 1999 по 2006 годы.

— Предлагали ли Вам когда-нибудь уехать из города и перейти на другую работу?
— В бытность меня преподавателем мне не делали таких предложений. Были разные предложения по различным коммерческим взаимодействиям. 

— Были ли Вы включены в систему западных или отечественных грантов?
— В университете, в целом, у нас такого участия не было. Информация о грантах к нам приходила, МГТУ имени Баумана участвовал во всевозможных отечественных разработках и грантах. За счет этих государственных грантов, можно сказать, кафедра и существовала. В том числе МВД, ФСБ, Королевские дела космические (Королёвская программа по освоению космоса — М.Ф.) и т.п. Зарубежные контракты, в силу специфики нашего университета, с трудом могли существовать: как-никак это было военное предприятие, давало и военные специальности, поэтому зарубежные контракты были очень редкими. Иногда были и коммерческие договоры с университетом на разработку той или иной техники. Студенты и преподаватели у нас участвовали в зарубежных грантах по собственной инициативе — это не запрещалось. Другое дело, что подобных грантов по нашей тематике особенно не было, да и информации о них у нас не было. В общем, это было технически сложно. 

— Каковы, по-Вашему, достоинства и недостатки системы грантов для финансирования образования?
— У меня есть опыт взаимодействия с зарубежными организациями. Я в бытность студенчества ездил по обмену студентами во Франции. У них там есть такая научная школа, называется «Эколь Сентраль», она объединяет в себя несколько учебных заведений — высших, специальных — по-моему, пять-шесть по всей Франции. Мы были в одной — в Париже, и в другой — в Лионе. У них там вся система построена на грантах: их учебные заведения живут на том, что определенные коммерческие организации, выполняют государственные, коммерческие заказы на научные разработки. Там нам показали: вот одна лаборатория работает на разработках для автомобильного концерна «Рено», другие — для фирмы «General Electric» и т.д. У них эта система поставлена на поток, и я считаю, что это правильно, потому что любые прикладные исследования, которые создаются в рамках этих исследований и программ, должны иметь реальный выход, что полезно как для ученых, так и для заказчиков. То есть у людей возникает ощущение, что они занимаются не ерундой какой-то, а делают работу, которая получит конкретный выход, будет внедрена, человек потом сможет увидеть результаты своей деятельности, и сможет гордиться этим. Это некий дополнительный стимул к развитию научной мысли. С другой стороны, когда система построена исключительно на прикладных исследованиях, то, если нет конкретных заказов, то и система развалится. Поэтому без государственной поддержки в образовательном секторе нельзя обойтись, тем более что и у государства есть научные разработки, планы на научные программы. 

— Какова роль гуманитарных факультетов в университете? Какие специальности считаются престижными?
— Я бы сказал так: престиж специальностей — это вопрос конъюнктуры рынка, потому что раньше считалось престижным машиностроение давным-давно, потом на первую полосу вышло ракетостроение и все, что связано с космосом, далее — приборостроение. Последние годы престижным стало все, связанное с экономикой: экономисты, инженерный бизнес и менеджмент, юристы и т.п. Начиная с 2000-х годов — разработки программного обеспечения, обеспечение компьютерной безопасности. То еть все это меняется от сезона, даже, скорее, от пятилетки к пятилетке. Насколько я знаю, к нашему факультету, биоинженерной техники, интерес все еще есть. Чисто гуманитарных факультетов у нас нет. У нас все прикладное — все устроено на применении к промышленности. Мы же все-таки не Ломоносовский университет, который все и обо всем, мы технический университет, поэтому все специальности привязаны к технике. У нас есть единственный факультет ФН — фундаментальных наук. Он не очень многочисленный, там собирают физиков, математиков, они занимаются наукой ради науки. 

— Как вообще Вы относитесь к противостоянию физиков и лириков, как вы, как техник, относитесь к гуманитариям?
— Я не вижу тут противоречий и противопоставлений, хотя некоторые студенты, которые учились со мной, и говорили: «Зачем нам нужны эти культурологии, социологии, историки? Я не для того сюда поступил, чтобы слушать эту дребедень!». Я считаю, что они не правы. Все эти дисциплины нужны для создания комплексного взгляда на мир. Потому что, если ты занимаешься исключительно технической стороной вопроса, то очень высока вероятность, что тебя занесет в такие дебри, где вопросы морали будут вставать очень жестко и жестоко, и, в конечном счете, ты переступишь моральную черту, даже не понимая, что ты этого сделал. Такое часто бывает, особенно, если у человека нет никаких моральных обязательств. Если у специалиста нет моральных обязательств, нужной социализации, то остается только пожалеть такого специалиста. Поэтому противопоставления такого я не вижу. Также когда мы учились в школе, у нас там был один энтузиаст, он говорил: «Зачем мне литература, я себе уже всю жизнь наметил» Но вот на данном этапе самосознания она ему, может быть, и не нужна, а потом он поймет, что был не прав. Скорее всего. С точки зрения образования физиков и лириков, есть некая специфика, и она, к сожалению или к счастью, подтверждается годами: из физика стать лириком можно, а вот обратно — очень тяжело. Потому что физик, который занялся лирикой, это не так страшно или критично, как врач, решивший стать инженером. Сложновато лирикам переквалифицироваться на технические специальности.

— Как Вы относитесь к необходимости популяризации науки: должна наука быть закрытым сообществом или заниматься трансляцией знания в массы?
— Я считаю, что науку обязательно нужно популяризировать, чтобы не возникало таких проблем, чтобы говорили: «Зачем нам нужны эти академики? Давайте реформируем Академию наук, поставим туда менеджеров во главе угла!». У меня был один любопытный факт в жизни. Пришел новый директор в научно-исследовательский институт и первый свой доклад на кафедре начал с того, что ученые не понимают того, что они должны двигать науку, а ими должны управлять менеджеры и управленцы высокой квалификации, которые могут что-то не понимать в области науки, зато разбираются в области рынка и всего остального. Естественно, это была конфликтная речь. Через какое-то время, через четыре года, выступая с этой же кафедры, этот же самый человек свою речь начал с фразы: «Мы, ученые…». То есть человек, начавший с идей необходимости реформаций и изменений, вынужден был поменять свое мнение. Ведь ученые — тоже люди, живут не в вакууме, а, значит, тоже кое-что умеют. К вопросу популяризации науки, я считаю, что это делать необходимо, потому что наука ради науки — это слишком узко и неактуально. Наука сама по себе — очень интересное дело, и чем больше народа будет знать о том, чем наука занимается, тем лучше они будут понимать все нововведения, которые происходят в связи с разными техническими открытиями, и жить ученым станет проще. У меня был опыт популяризации: ходил лекции читать в народ, так сказать. Я помню, что когда у нас на кафедре организовали курсы повышения квалификации, то нас, например, делегировали читать лекции для врачей о необходимости внедрения новой медицинской техники и о том, что с этой техникой надо учиться взаимодействовать.

— Спасибо Вам большое!


 

Нашли опечатку?
Выделите её, нажмите Ctrl+Enter и отправьте нам уведомление. Спасибо за участие!
Сервис предназначен только для отправки сообщений об орфографических и пунктуационных ошибках.