ИНТЕРВЬЮ С СЕРГЕЕМ БОРИСОВИЧЕМ КРИХОМ

Дата проведения интервью : 28 ноября 2012 года.

Место проведения интервью : электронная переписка.

Сведения об информанте: Крих Сергей Борисович, кандидат исторических наук (2004),  доцент исторического факультета Омского государственного университета имени Ф.М. Достоевского.

Родился в 1978 году. В 2000 окончил исторический факультет Омского государственного университета. Преподавал в Омском государственном техническом университете (2000–2009).
Интервьюер: Захаров Олег Игоревич, студент 2 курса магистратуры


– Здравствуйте, Сергей Борисович!
– Здравствуйте.

– Когда Вы начали преподавать в университете?
– В ОмГУ я начал преподавать, наверное, с 2001 г. Поскольку в начале я вёл несколько курсов на почасовой основе (в том числе семинары по Древнему Востоку), то я просто не помню, в каком году это было впервые. Постоянную работу в университете я получил только в 2004 г.

– Вы преподавали только в ОмГУ?
– Я преподавал с 2000 по 2009 гг. в ОмГТУ (на 0,5 ставки), кроме того, и в настоящее время веду небольшое количество часов в СФГА (Омский филиал).

– Вы учились у Людмилы Роландовны?
– Вы тоже учились у Людмилы Роландовны… Вопрос, как я полагаю, про то, кто был моим научным руководителем при написании курсовых и дипломной работы. Это был Юрий Васильевич Балакин (в настоящее время – заведующий кафедрой теории и истории религии в ОмГУ).

 – Сейчас многие студенты при выборе специальности ориентируются на моду. Существовала ли мода в выборе высшего образования, когда поступали Вы?
– Я думаю, этот вопрос не столько сущностный, сколько герменевтический, поскольку вариации ответа на него зависят исключительно от того, что будут понимать задающий вопрос и отвечающий на него под словом «мода». Напомню, что я поступал не так давно – в 1995 году, и поэтому никаких эпохальных отличий в ориентирах абитуриентов не было. Из социо-гуманитарных (назовём это так) факультетов наиболее престижным был юридический, затем – экономический. Собственно, я поступал в те годы, когда этот престиж был прекрасно осознан (в общем, это было наследием советских времён), но ещё не были открыты буквально в каждом профтехучилище направления подготовки юристов и экономистов. Впрочем, уже за время моего обучения в вузе Омск с этой задачей прекрасно справился. Конечно, это было вызвано огромным спросом на эти специальности, и само собой, как и в любой другой сфере услуг, ажиотажный спрос здесь был тесно связан с феноменом моды. Я думаю, что – при некотором расширении этого понятия – мода на то или иное образовательное направление существовала всегда: понятное дело, что в Афинах и на Родосе в I в. до н.э. лучше учили философии и риторике, чем в Риме, но туда ехали заниматься не только такие талантливые молодые люди, как Цицерон, но и просто римляне со средствами, ради интеллектуальной моды. То есть, они, конечно, тоже объясняли это себе тем, что смогут потом сделать благодаря этому политическую карьеру, но на самом деле обучение в наиболее престижных центрах не давало никаких гарантий карьеры. Примерно то же самое происходит и сейчас, с небольшой разницей: не самые сильные студенты истфака, получив потом дополнительное юридическое образование, неплохо устроились в жизни – например, уже сейчас, спустя десятилетие, работают на уровне заместителя прокурора области (не все, конечно).

– Почему Вы стали профессионально заниматься наукой?

– Пошёл по пути наименьшего сопротивления. Собственно, я не ставил перед собой высоких задач. После окончания вуза мне предложили идти в аспирантуру, и поскольку я не имел каких-то других ясных планов, то я согласился. А дальше мне просто оставалось выполнять как можно лучше то, что я умел делать. Могу точно сказать, что этот вопрос относится к числу тех, которые у меня меньше всего вызывали желания давать на них ответы. В том числе потому, что обычно ничего, кроме пафосных фраз, я от других при подобных ответах не слышал. Всё дело, опять же, в том, как мы строим свой ответ. «Пошёл по пути наименьшего сопротивления» можно сказать и по-другому: «Видимо, таково было моё призвание». Фразу «я не ставил перед собой высоких задач» перевести как: «К счастью для меня всё сложилось удачно». Слова «я не имел каких-то других планов» переиначить в форме «я не мог себе помыслить будущего без науки». Наверное, и такой вариант ответа будет нести примерно ту же долю истины, при этом отличаться большей политкорректностью. Но если целью Вашего исследования является не построение многословного самооправдательного нарратива университетской науки, а что-то более существенное, то Вы должны ставить такие вопросы, на которые пришлось бы давать «неудобные» ответы. Наука беспощадна, и она, в случае необходимости, может препарировать и самого учёного.

– Как изменился облик университетов с 1980-х годов и по наши дни, по Вашему мнению? Можете ли выделить какие-то особенности? значимые события? поворотные моменты?
– Было бы чересчур самоуверенно рассуждать об облике университетов начиная с 80-х гг. на основании собственного опыта – могу кое-что попробовать вспомнить об облике детсадов и школ в этот период. Что касается 90-х гг. (или, если быть корректным, периода 1994-2012 гг., поскольку ранее этого срока я вообще жизнью вузов не интересовался), то я бы попробовал выделить условно три периода (или стадии): период бурного и слабоконтролируемого роста (примерно 1993-2000 гг.), период затухания естественных источников этого роста (2000-2006 гг.) и расплаты за ошибки предыдущего этапа, период растущего государственного контроля и полной внутренней и внешней дезориентации системы (начиная с 2007 г.). Параллельно этому процессу шёл процесс становления университетского управленческого слоя – из части университетской среды выделилась верхушка «эффективных менеджеров», чьи интересы уже во второй период начали расходиться с интересами преподавательского состава, а в последующий период начали прямо ей противостоять. Тем самым университет, по-прежнему являясь на бумаге вариантом частичной автономии с правами самоуправления, на деле перестал быть таковым, превратившись в род супермаркета по торговле знаниями, в котором преподаватели играют роль квалифицированной обслуги. Иными словами, гумбольдтовский университет по факту уже умер. Не случайно именно сейчас стали популярны такого рода «самообследования» университетской культуры, как Ваше исследование. Если хотите, это уже напоминает автоэпитафию, создаваемую в предчувствии скорого финала. Вы не против, что я теперь Вас препарирую?

– Какие были условия труда? С какими трудностями в профессиональной деятельности и когда Вам приходилось сталкиваться? В чем они выражались?
– К нам в университет по обмену периодически приезжает один профессор из Японии. Вот когда его спрашивают, как ему кажутся условия жизни в Омске, как он вообще оценивает нашу повседневность, если хотите, он всегда отвечает, что он сюда ездит не на дома смотреть, а общаться со студентами, преподавать. В общем, буквально как в советском анекдоте про тех же японцев: «дети у вас хорошие… а всё, что вы делаете руками – ужасно». У нас до сих пор нет нормальных медийных аудиторий (есть только пародии на них, когда применение технических средств само по себе требует затратить столько времени, что ты потеряешь любую возможность компактно выдать необходимый материал), но всё это мелочи, потому что главное условие работы – нормальные студенты и, пожалуй, режим благоприятствования со стороны администрации. Иными словами, минимум волокиты и отчётности и заинтересованные ученики (если употреблять последнее слово не в школьном смысле, оно вполне уместно в этом контексте). Всё остальное – либо преодолимо, либо неизбежно, и соответственно, с ним можно либо справиться, либо вытерпеть. С сожалением приходиться констатировать, что по обеим позициям наши вузы теряют высокие показатели, причём в случае со студентами ситуация как раз не безнадёжная – бывают провалы, но бывает и то, что приходят действительно заинтересованные в получении образования люди, да и вообще, после работы в политехе (ОмГТУ) я знаю, что при правильном настрое деканата можно безо всяких репрессий и козу выучить. Я видел, как в деканатах орали на студентов, грозили им, вывешивали списки на отчисление с почти двумя сотнями фамилий – а потом всё спускалось на тормозах; и я знал декана, который редко повышал голос, но всегда чётко проговаривал правила, и если уж у него появлялся приказ на отчисление на две-три фамилии, то его трепетали все, потому что приказ исполнялся в кратчайшие сроки. Так что если деканат готов работать со студентами аккуратно и при этом твёрдо держаться основных принципов, то система образования редко даёт сбои. Но поскольку в последнее время деканаты стали не столько организацией по работе со студентами, сколько организацией по производству отчётов перед ректоратом (а он, в свою очередь, перед министерством), то у них даже при всём желании остаётся всё меньше сил, и главное, заинтересованности в реальной работе со студентами – потому что от этой работы как раз никакая отчётность не зависит.

– Задумывались ли Вы преподавать за границей или наоборот уйти из профессии?
– Омск – город вообще-то приграничный, так что при желании можно и в Казахстан уехать, только моё знание казахского языка требует большой корректировки. Если же вопрос был о «дальнем зарубежье», то вопрос о постоянном преподавании там напоминает о периоде гражданской войны и массовом исходе русских с родины. В этом плане – не хотелось бы. Думал ли я уйти из профессии – постоянно; можно сказать, как только появляется семья, то сразу спрашиваешь себя: почему здоровый крепкий мужик, который мог бы руками зарабатывать раза в три больше, должен работать в сфере, которую ладно что плохо оплачивают, так могут и вовсе прикрыть (поскольку коллапс в системе гуманитарного образования если не неизбежен, то очень вероятен)? Что в действительности удерживает от этого, так это начатая работа, которую некому будет продолжить или довести до конца, идеи, которые хочется воплотить, и надежда на то, что ты в итоге сделаешь качественную работу. С другой стороны, когда это в России были хорошие времена?!

– Насколько я знаю, Вы выигрывали несколько грантов. Поддержкой каких научных фондов Вы пользовались? Какие достоинства и недостатки этой практики? Отдельно хотелось бы поинтересоваться фондом Сороса. Пользовались ли Вы его поддержкой и что можете сказать о нем?
– Как раз лично я выигрывал мало грантов, больше участвовал в совместных проектах (ФЦП по поддержке научных и преподавательских кадров на 2009-2013 гг., например), хотя и тут большим количеством похвастаться не могу. Я даже думаю, что на количество написанных заявок у меня один из самых больших процентов отказа среди других моих коллег, сопоставимых по возрасту и научным достижениям.
   Что касается достоинств и недостатков грантовой практики, то они общеизвестны, и даже боязно пускаться здесь в рассуждения, опасаясь создать очередной трюизм. Если коротко, то основная проблема системы грантов заключается в том, что она тесно связана с определённой системой образования и науки с одной стороны, и бизнеса и госзаказа – с другой. То есть, примерно такой системой, которая существует в США. У нас это неизбежно вырождается в бюрократизацию, выхолащивание основной идеи и, конечно, форму для отмывания средств. Львиную долю грантов сейчас дают государственные или близкие к ним структуры, и это само по себе порождает негативные последствия именно в наших условиях. Скажем, ряд фондов руководствуются при выборе не в последнюю очередь ценой проекта. В итоге иногда побеждают такие проекты, когда на международную конференцию с тремястами участниками требуют менее пятидесяти тысяч рублей. Желание поделить средства на как можно большее количество грантов ведёт к крохоборству, а поскольку нищие учёные готовы делать исследование и за сто-сто двадцать тысяч в год (сами понимаете, это общая сумма гранта, из которой, после всех налогов и «откусываний» останутся крохи на командировку и на зарплату), то организация нисколько не смущается тем, что играет на понижение. Понятное дело, когда грант даёт крупный бизнесмен, он в состоянии спросить себя и советников: ну и что это будет за исследование, при таких-то условиях? Только не надо думать, что в нашей стране крупный капитал автоматически будет мыслить так же: часто премии и гранты нужны для престижа, для расшаркивания перед государством, а реальной заинтересованности в результатах мало и у частного инвестора. Наконец, гуманитарные гранты требуют наличия определённой культуры в обществе, потому что в нашей стране культура расшатана настолько, что большинство людей просто не понимает, зачем вообще поддерживать всерьёз гуманитарные науки, какие это вообще науки. Примерно такое же отношение держится и во властных эшелонах – это слишком хорошо чувствуется. И наконец, объективности: при распределении грантов (когда знакомые дают знакомым, и только им) по-прежнему остаётся болезненной.
   Поддержкой Сороса не пользовался, поэтому не знаю, насколько корректны мои о нём отзывы. Могу лишь сказать, что мегаидея дать России демократию по попперовскому образцу, которую исповедовал фонд где-то до начала нового века, дала возможность многим интеллектуалам выжить в тяжёлые 90-е годы, и они, думаю, должны быть ему благодарны. Что же касается реализации самой мега-идеи, то Сорос не учёл специфики советского и постсоветского сознания – как раньше за привилегии от партии, так в 90-е годы за деньги от Сороса писали всё, что угодно, вал статей и толстых книжек про «открытое общество» впечатлял. В итоге заболтали и Поппера, и самих себя. Так что в идейном плане результаты работы Сороса в 90-е были отрицательными для российской интеллектуальной элиты: она не столько научилась мыслить свободно, сколько поняла, как можно «правильно» копировать научные идеи с Запада или друг у друга, чтобы получать за это гранты. И сейчас о том, что у нас сформировался целый психотип этих копиистов (по крайней мере, в гуманитарной сфере), уже пишут некоторые исследователи. То, что из этого не может вызреть никакое «открытое общество» (при всей внутренней противоречивости этого попперовского постулата) и никакая демократия, думаю, и так понятно. То есть, в 90-е были шансы на развитие по очень перспективному пути, но мы пошли по другому; нам ещё и помогали бежать по этому другому пути. Фонд Сороса за это несёт свою долю ответственности – конечно, не основную, но и не такую маленькую.

– Можете ли вы описать образ идеального профессора современности?

– В последние годы при защите дипломных работ на истфаке председатель аттестационной комиссии постоянно интересуется у студентов, в названии квалификационных сочинений которых фигурирует слово «образ», что они под ним понимают. И, кстати говоря, редко добивается ответа. Примерно такова же и моя реакция на этот вопрос, и её нельзя отвести отсылкой к тому, что я придираюсь к форме, а суть и так всем ясна: здесь как раз тот случай, когда важно понять, о чём тебя в действительности хотели спросить, и стояла ли за этим вопросом внятная методология или просто смутное желание поставить галочку в одном из разделов исследования. Я, скажем, не уверен, что образ можно «описать», слишком уж это идеальная вещь – в платоновском смысле, конечно. А тут ещё рядом и «идеальный профессор современности» – до крайности неудачная формулировка, на мой взгляд.

   Поэтому пока могу сформулировать лишь максимально коротко: нет, не могу.

– Выступаете ли Вы в качестве публичного историка? (Если нет, признаете ли Вы в принципе полезность такой роли для историка-профессионала?)

– Конечно, не выступаю и, конечно, признаю полезность такой роли именно для историка-профессионала. Оба ответа, на мой взгляд, очевидны. У нас нет той сферы, которая могла бы быть достойной для таких выступлений – особенно в провинции. Она пародийна даже в столице: скажем, телеканал «Культура» пользуется малым вниманием зрительской аудитории, а на популярных каналах идут на девять десятых просто китчевые пародии на исторические документальные фильмы и исторические передачи. Вспомним, например, «Суд времени» или «Имя России» (или как там называлась эта передача). Уровень подачи материала, способ организации ведения дискуссии, уровень ведущих, даже само сочетание приглашённых (шоуменов от политики больше, чем учёных) делают бесполезным выступление историка-профессионала в этой аудитории. Даже более чем бесполезным: то ли смешным, то ли постыдным. О чём вы можете корректно говорить с истерическими персонажами, главная цель которых – ещё раз заставить свою часть зрителей убедиться, что они правы? Потому что сейчас не происходит на всех этих шоу никакого выяснения истины или хотя бы ознакомления с фактами, это всё ширма, все проблемы сводятся к простому вопросу: гады – это «либералы» или гады – это «коммуняки» (я нарочно выбираю самые мягкие из определений). Меня звали на такого рода диспуты – а я ведь не считаю, что, занимаясь рядом узких проблем, могу судить на людях обо всём подряд, и особенно о том, что касается родной истории примерно последних ста лет. Соответственно, участие в подобных сборищах историка-профессионала нередко оказывается не только бесполезным, но даже вредно тем, что только легитимирует всё это безобразие. И сравните это с тем, как было поставлено дело популяризации истории в Великобритании, скажем, в 60-80-е гг. прошлого века (хотя фильмы Би-би-си, это уже, конечно, большой шаг вниз).

   То есть, не следует быть наивным и говорить, скажем, власти (она же у нас и есть телевидение) или грантодателям: дайте нам доступ к «ящику» или –  дайте нам деньги на интернет-ресурс, вот мы сейчас понесём истину в массы или сделаем трансляции с нормальным материалом и т.п. Во-первых, как я говорил выше, сами историки-профессионалы ныне уже не то сообщество, каким оно было даже в конце советской эпохи, оно раздроблено и, чего уж там, развращено, а главное, у многих историков самих в голове такая каша, такое желание давать простые ответы на сложные вопросы, такое желание побыстрее от своей науки перейти к проповеди своих политических взглядов, что в лучшем случае получится им дискредитировать нашу науку даже в большей мере, чем это сделано сейчас. Во-вторых, практически некому будет потреблять даже качественный материал исторической популяризации: в телевизоре – переключат, в Интернете – зафлудят. Тут даже не нужно никаких аргументов – это настолько очевидный исход, что всё так и будет. Нам, историкам, пора избавляться от иллюзии того, что нашей науке будет легко вернуть утраченное ей место в отечественной культуре (почти уже утраченной отечественной культуре). Если мы хотим бороться, то нужно понимать масштабы этой борьбы и величину стоящих перед нами задач. Нам надо не просто найти своего широкого зрителя, читателя и слушателя, нам нужно вырастить его. Вот тогда и роль историка-популяризатора будет достойной и полезной.

– Спасибо за интервью!