ИНТЕРВЬЮ С ВАЛЕРИЕМ ВЛАДИМИРОВИЧЕМ САВЧУКОМ

дата проведения интервью: 29 октября 2012 года.
место проведения интервью: Центр медиафилософии, философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ).
сведения о собеседнике: Валерий Владимирович Савчук, родился 1 мая 1954 г. в Краматорске Донецкой области. Философ, аналитик изобразительного искусства, куратор, художник; доктор философских наук, профессор. Окончил философский факультет Ленинградского государственного университета (1979) и аспирантуру этого факультета, защитив кандидатскую диссертацию на тему «Теоретический анализ формирования убеждений» (1985). Докторская диссертация — «Пространство архаического: границы рефлексии» (1996).С 1986 г. работает на философском факультете СПбГУ сначала как ассистент. С 1991 г. доцент, а затем профессор кафедры онтологии и теории познания. Является руководителем Центра медиафилософии философского факультета СПбГУ; член Международного союза историков искусств и художественных критиков (АИС), а также Член Союза художников товарищества “Свободная культура”, “Пушкинская — 10”.
интервьюер: Шалаева Анастасия Владимировна.
расшифровка и редакция интервью: Шалаева Анастасия Владимировна.

— Сейчас многие студенты при выборе специализации ориентируются на образовательную моду. Существовала ли мода при выборе высшего образования, когда поступали Вы? Был ли такой феномен, который можно было бы назвать модой на образование?
— Мода на образование?

— Да. Мода на образовательное направление.
— Образование было чуть ли не единственным «социальным лифтом». Философия — особая сфера. В «толще» народного тела соотечественников неистребима воля к философии. Последние лет восемь (жалею, что не ранее) я спрашивал у первокурсников-философов, отговаривали ли их родители от поступления на философский факультет. В среднем две третьих гордо подымали руки. Было это и прежде. Конечно, при поступлении на философский факультет и при выборе специализации, мода существовала, более того, слово «мода» здесь даже не совсем подходит. Это был период идеологического пресса и партийного контроля над умами философов, поэтому в чести были такие дисциплины, в которых этот контроль было трудно осуществлять. Например, как можно руководящую силу партии проводить в формальной или символической логике, или исследованиях в области методологии конкретной науки: биологии, физики, химии и т.д.? Поэтому порядочные и внутренне независимые люди шли в области, чтобы не быть охваченными партийным контролем и тем, что тогда называлось марксистко-ленинской идеологией. Кстати сказать, именно поэтому кафедра логики традиционно была самая демократичная, самая человечная и привлекательная. Но был еще целый ряд кафедр, которые были популярны, но уже по другим причинам. Традиционно были популярна кафедра истории философии, поскольку позволяла заниматься настоящей философией, беседовать с подлинными философами Платоном, Августином, Декартом и пр. пр. Но тогда в кругу моих друзей появилось ощущение, которое только через время оформилось в слова. Дело в том, что специалисты по периоду ли, или по персоне столько сил и средств тратили на освоение мысли философа, пытавшегося понять свое время и свой топос, на то чтобы понять свое настоящее время и свою культуру у них не остается ни времени, ни средств, ни сил. Вообще говоря, понять чужую мысль все же гораздо проще, чем свое время и свою культуру. В этом ключе понятна популярность кафедры критики современной буржуазной философии, так как там можно было заниматься современной зарубежной философией, интересными ее представителями. Например, Мерло-Понти или живым Сартром, Камю и прочими интересными авторами. У лучших из критиков была сопротивленческо-просветительская установка: под видом критики излагать «вражеские» концепции — пересказывать того же Сартра или Хайдеггера, Поппера или Камю. Это делалось незаметно посредством введения в критический текст важнейших тезисов в виде цитаты из работ. Это хорошо понимали и те, на кого это было рассчитано. В свое время недавно ушедший от нас, выдающийся поэт и культуролог Аркадий Трофимович Драгомощенко (которого, кстати, сегодня трепетно вспоминаю, поскольку у нас была довольно долгая традиция: он присылал стихотворение, написанное по случаю первого снега в году. Сейчас вот за окном идет уже не первый снег, а стихотворения от Аркадия нет), рассказывал, что у него была подборка таких цитат из разных источников. Ибо когда цитировали «буржуазного» философа указывали страницы книги, все эти цитаты набирались машинописным образом, распечатывались последовательно по возрастанию страниц, и получалась небольшая книжка.

— Конспект?
— Да, конспект, но без комментариев. И это была удивительно умная и интересная книга: тезисы без доказательств, подобно книги Ницше Ж. Делеза (Было бы поучительно сегодня издать такую книгу). Так вот Аркадий Драгомощенко при мне сетовал Сергею Леонидовичу Фокину, когда под его редакцией переводов вышла «Феноменология восприятия» Мерло-Понти: «Что вы наделали, когда я читал его в отрывках, он был такой умный, столько мыслей порождал, столько заставлял додумывать, а сейчас не могу читать, этот большой текст, он как скучный роман». То есть тот краткий вариант по-своему был хорош; критики — люди вообще-то не глупые, выбирали и переводили значимые фразы, тезисы, положения, которые их чем-то задевали.

— Вас агитировали кафедры идти к ним?
— Как и Вас, нас тоже агитировали, я помню, представители «философских вопросов естествознания» были особенно настойчивы, они к тому же были популярны, а среди них выделялись «биологи». Выступая перед нами, они говорили: «У нас самый большой процент людей, защищающих кандидатские, перспективы, успех Вас ждет несказуемый». По этому поводу не могу не сделать одну оговорку, которая представляется важной. Дело в том, что те порядочные и внутренне независимые люди, которые уходили в сферы, недостижимые парт-контролю, проработав, например, в сфере логико-методологических и философских вопросов естествознания, впитали дух и представление о том, что стыдливый позитивизм это есть единственная форма философии. То есть когда-то вынужденная форма философии со временем обратилась в единственно возможную. Иными словами проблема в том, что философы, понимавшие, что в тех условиях нельзя заниматься ни обществом, ни проблемами морали, ни актуальным искусством и т.д., вынужденно занимались далекими от этого темами, но после 20—30 лет это стало убеждением. Налицо принцип — средство становится целью. То есть вынужденная схема стала единственно возможной, при этом агрессивно отстаиваемая, с активным неприятием других форм философии, помимо классической рационалистической философии, которую они исповедовали. Целый ряд наших ныне здравствующих еще мыслителей. Но не у всех, к счастью, тому пример, логики, из рядов коих в период перестройки ушло в социально-политическую, религиозную, художественную и прочие сферы изрядное число людей.

— В отношении моды Вы говорили о специализациях внутри факультета, а что Вы можете сказать о моде на факультеты, направления: естественно научные, гуманитарные, экономические?
— Об этом мне уже сложно говорить. Но понятно, что в Ленинграде традиционно был очень популярен ЛГИТМИК (Ленинградский государственный институт театра музыки и кинематографии – А.Ш.), там был всегда большой конкурс, помню удививший факт весьма и весьма высокого был в Гидромет (Российский государственный гидрометеорологический университет – А.Ш.) на океанологов, поскольку они готовили ученых, которые плавали по океанам, заходя в иностранные порты. Традиционно высокий конкурс был на английском отделении филологического факультета, в меньшей степени — на французском. На юридическом, кстати сказать, конкурс был ощутим, но далеко не такой огромный как сейчас. Почему, задним числом уж трудно сказать. Понятно, что на философский конкурс был не таким высоким, тем более, там брали только около двадцати процентов людей после школы, а остальные после армии и т.д.

— При поступлении была такая градация?
— Да, при поступлении была разнарядка: после школы, то есть без двухлетнего стажа брали только человек десять из ста. Среди так называемых «школьников» конкурс был жесточайший. А потом там оказалось много детей профессоров тогдашней философской сцены, на нашем курсе учились Алексей Петрович Никандров и Андрей Эльмарович Соколов, Марианна Михайловна Шахнович, может быть еще кто-то, я уж не помню. Среди «школьников» были юные гении, один из них, А.В. Говорунов, работает ныне на философском факультете. Их общий культурный уровень на фоне рабфаковских и армейских был довольно высок. 

— Почему Вы стали профессионально заниматься наукой, философской наукой?
— Философской наукой? Во-первых, я не считал философию наукой. И это, на первый взгляд, странно, поскольку закончил кафедру логики, но понимал, что философия это далеко, скажу корректно, не только наука и не столько позитивное знание в смысле конкретных наук. Это было скорее нечто большее, понятно об этих специфических особенностях: и не наука, и не искусство. Меня прельщало это особое состояние мысли о конкретном в свете всеобщего, то есть между доказательностью науки и чувством беспокойства за схватывание и удержание целого. С детства, читая художественную литературу, я внимательно читал те места, которые в силу возраста обычно пропускают, следуя сюжетной линии, любовной истории, а именно отступления и размышления, они мне нравились, и я внимательно в них вчитывался, пытался понять. Но и интерес к такого рода размышлениям был тем импульсом интереса к философии, который не отвратили ни обществоведение в школе, ни политзанятия в армии, ни история партии в университете. Не скажу и то, что для меня уход на философский факультет был бегством от неспособности заниматься позитивной наукой. В школе я ездил на математические, географические олимпиады, то есть неприязни или больших трудностей с естественными науками у меня в принципе не было. Но, тем не менее, склонился к философии (вот уж когда язык говорит больше говорящего – именно склонился). В научной — не помню, а в творческой был переломный момент: участие в художественной жизни, реализация проектов, знакомство с художниками, конечно, — все вместе раскрепостило сознание. Со времен организации общества философии и искусства «Новая архаика» (1989), свободные исследовательские семинары, собственные художественные проекты, критические тексты по актуальному искусству раскрепостили сознание. Следы этого как раз видны в книге «Кровь и культура». Она была итогом целого периода, в том числе «новоархаического». Для того времени, а это было время, когда все еще боялись, что философский факультет на манер Чехии, ФРГ или Польши разгонят. До книг дела не было. Уж позже мне не раз говорили: «Как ты умудрился эту антинаучную книгу выпустить в издательстве СПбГУ». Замечу в той редакции, которая еще вчера выпускала книги по научному коммунизму и истмату. Чуть позже, когда уже все устоялось, издать ее было бы куда как труднее. Ряд коллег в личных беседах говорил: «Это же провокация». В книге есть посвящение: «Моим учителям», а мудрый учитель профессор Ярослав Анатольевич Слинин заметил: «“Моим учителям” — это фига в кармане, или что?» Но она была не против кого-то внешнего, тем более конкретного, это был способ рассчитаться с предрассудками в себе, в своем образовании, в своих убеждениях. Поэтому искусство было для меня тем раскрепощающим моментом, не страшась брать какие-то темы, которые были непривычны для философии тех лет и т.д.

— Как изменился облик университета с 1980-х и до начала 2000-х? Можете ли Вы выделить какие-то особенности, поворотные, переворотные пункты и события?
— Это небо и земля. А факультет был небольшой, вместе с отделением научного коммунизма — малая часть нынешнего. Научные коммунисты всегда проигрывали в шахматы, а во всех других видах спорта чаще побеждали они. А если бы были соревнования по гиревому виду спорта, они выигрывали бы его точно. К тому же, на этом этаже было два факультета — экономический и философский (философский факультет СПбГУ, Менделеевская линия д. 5 – А.Ш.), что ныне трудно себе вообразить. Когда у экономического факультета ныне огромное пятиэтажное здание на улице Чайковского, и еще, по-моему, есть другие, просто представить себе, что экономический факультет был всего лишь одним поворотом коридора философского, можете себе представить? Я еще застал и то советское время поездок на овощебазы, на «картошку», на субботники, объединявшие всех от ассистента до профессора: отбраковывая гнилую картошку, можно было завести беседу на интересующую тебя тему. Но нельзя говорить, что во всем этом было только негативное. Вы наверняка слышали от меня: с одной стороны, эти все поездки в колхоз и на уборку овощей — дикость, но, с другой — в этом была своя романтика. За месяц совместной жизни в сентябре студенты настолько узнавали друг друга в тяжелых условиях: когда дождь, холод и промозглый ветер, сразу было видно, кто прячется за спинами, кто может помочь другому, человек был как на ладони. Сельхозработы были своеобразными «горами», воспетыми Высоцким, проверяющими личность на прочность. И когда сейчас студенты до пятого курса в своей группе называют друг друга на «Вы», мне это, кажется, странным; оно расходится с моим представлением о студенческой жизни. На период вашего обучения выпала непростая ситуация: советские формы были утрачены, а западные противовесы отчужденности и конкуренции в виде «своих» семинаров, клубов, сообществ еще не сформировались. У нас же клубов еще нет, а былая форма социализации уже ушла, поэтому, к сожалению, наша ситуация такова, какова она есть. Хотя ныне уже появились сообщества, объединения по темам исследования, научные секты – и это надо приветствовать. Ну, конечно, факультет радикально изменился, как и вся страна в принципе. Трудно себе представить, что на первом этаже в 1980-е годы наркотики продавали, спали на кафедрах поругавшиеся дома преподаватели, а в аудиториях какие-то странные люди, ничто не закрывалось.

— Спортивный зал был еще на втором этаже.
— Да-да, где мы с А.А. Грякаловым, А.В. Говоруновым, А.Ю. Дворниченко и В.А. Аполлоновым азартно играли в спортивный бадминтон, практикуя оратерапию. Да, помнится, из соседней лекционной аудитории не раз прибегал посланный лектором студент: «Не кричите, Вы мешаете лекции». При этом за соседней стеной лекцию читал Юрий Никифорович Солонин, на тот момент декан философского факультета, благо он не знал, кто там кричит (смеется). Да, это был во многом другой факультет. Гораздо больше училось иностранцев, помню кубинцев, монголов, вьетнамцев, весь социалистический лагерь, то есть: ГДРовские немцы, поляки, чехи, а вот румын и сербов не было.

— На философском факультете?
— Да, на философском. А сейчас один-два иностранца, случайным образом попавшие.

— Как Вы оцениваете изменение условий труда с того момента, когда Вы начали работать? С какими трудностями Вам приходилось сталкиваться, в чем они выражались?
— Философам мало надо: мел, доска, тряпка, кафедра, а остальное несущественно. Сейчас добавились мультимедиа, чего, конечно, раньше не было в принципе. Хотя некоторые настойчивые носили с собой разворачивающиеся плакаты, но это выглядело смешно. Нет, атмосфера просто немного другая была, больше была дистанция между преподавателем и студентом, по крайней мере, было больше внешней дисциплины. Сейчас — эрозия статусов, студенты в «приятелях» у профессоров в фейсбуке — норма. Особенность в том, что на философском всегда было более уважительное отношение к студентам, чем на других гуманитарных факультетах. Ну а на тех, где были летние практики и экспедиции, как у биологов или геологов, отношения между студентами и преподавателями разительно отличались. Но философский был особенным не только среди других факультетов ЛГУ, но и среди философских факультетов других городов. Я активно ездил на школы молодых ученых, общался и разговаривал со сверстниками, из чего понял, что в Петербурге была самая демократичная атмосфера в общении со студентами и т.д. Ни киевский, ни московский, ни свердловский университеты этим похвастаться не могли. А с выпускниками Ростовского университета мне довелось общаться близко. У них иное: казачья вольница, дух авантюризма и темперамент и воля к самореализации были свои.

— Насколько я знаю, Вы преподавали заграницей.
— Да, был я читал небольшой курс в Грайфсвальде, но не могу сказать, что это большой опыт преподавания.

— Не предлагали ли Вам продолжить преподавать и работать заграницей?
— Да, у меня был такой случай, в 90-е, которые принято называть лихими, в моей же памяти они остались переломными, свободными и веселыми. Я жил в университетской гостинице Грайфсвальдского университета и там познакомился и подружился с семейной парой: она мексиканка, он немец, жили они в Мексике, преподаватели университета. Они меня уговаривали поехать в Гвадалахару по гранту на два года, давали отдельное бунгало и вполне приличные деньги. Условия: год нужно было изучать испанский, а потом год преподавать. В Гвадалахаре огромный университет, хороший климат и пр., уговаривали меня знакомые. Экзистенциально для меня это была серьезная точка…

— …Бифуркации?
— Да, можно и так сказать, выбора между своими планами, художественной жизнью в Петербурге и материальным благополучием. Я подумал-подумал и отказался. Выбор был иррациональным, то ли интуиция, то ли тело, решившее и принявшее это решение за меня, не знаю. Просто жизнь сложилась бы иначе. Занимался иными — испаноязычными философами. Оглядываясь, я вспоминаю 1990-е как исключительно веселые, раскрепощенные, интересные, художественные, столько всего там уместилось: и создание общества, и актуальное искусство, и организация семинара на Пушкинской, 10, и реализация своих художественных проектов. Был еще один случай, я написал заявку на грант, состоявший в том, что художник живет в замке полгода, ему выделяют там мастерскую. За это время он должен был сделать две выставки, акции, перформансы — на выбор. И выиграл его при серьезной конкуренции. Но реализацию гранта сместили на другое полугодие, когда у меня уже закончился семестр повышения квалификации. Тоже был выбор уйти в художники. Но ни о чем не жалею. В Петербурге тогда была очень интересная и насыщенная жизнь. Я не знаю, что бы я сделал в Гвадалахаре или в том городке, название коего я уже и позабыл. Возможно, там тоже было бы что-то интересное, но я сделал свой выбор и никогда не жалел об этом. Понятно, что была бы какая-то совершенно другая жизнь и другие истории. И мексиканцы и немцы, конечно, же удивились, когда я отказался.

— То есть это был Ваш выбор на всю жизнь, я имею в виду, что Вы и потом не стремились уехать преподавать в другие страны?
— Когда-то Павел Кузнецов, коллега по редакции журнала «Ступени», в ситуации, когда все стремились уезжать из страны, сказал правильные слова: «Что это за мания? Зачем уезжать? Нужно ездить». И это удивительно точная формула. Какая проблема? Можешь ездить на конференции, стажировки, путешествовать. Я знаю случаи, пока ученые приезжали как специалисты из России, их радостно встречали, а как только они туда переезжали на постоянное жительство их часто вычеркивали из круга общения, они становились конкурентами. И столько я таких историй слышал, как мгновенно менялось отношение к человеку, как он становился не то что персоной non grata, но переходил в разряд гораздо менее интересных, менее значимых. Это касается гуманитариев в первую очередь. Философы — не физики, не биологи, не математики и даже не филологи. Мне кажется, что среди философов в Европе мало кто сделал карьеру. В Германии, я знаю, только два профессора: Игорь Смирнов и Борис Гройс — всё, при всей огромной массе людей, которые туда уехали. А все остальные — максимум в исследовательских проектах. Во Франции, к примеру, совсем нет состоявшихся философов из бывшего СССР и нынешней России. 

— Валерий Владимирович, Вы активно руководите и участвуете в грантовых проектах. Какие достоинства и недостатки Вы видите в этой практике?
— С одной стороны, конечно же, это действительно то, чего не было раньше. Сорос показал, как возможно поддерживать ученых, создал форму, прецедент, и это следует помнить при всех негативных к нему отношениях. Вскоре появились и отечественные гранты, которые поддерживают свою собственную науку. Это интересный сюжет исследователей институциональной формы науки. Грант, действительно, позволяет кроме преподавательской работы, заниматься наукой, не преподавая в трех местах, да еще не просто наукой, а наукой в рамках исследовательской группы и т.д. Это несомненный плюс. Насколько эффективно — другой вопрос. Это отдельная история, в какой степени эффективны гранты, но уметь составить заявку, как владение ПК — условия самореализации современного гуманитария. И не только. Западные и уже отечественные актуальные художники активно используют этот инструмент реализации своих проектов. Без умения писать гранты они вообще не выжили бы. Думать, что можно жить в башне из слоновой кости, творить, и слава тебя настигнет – это рудиментарная идеология начала прошлого века. Действительность такова, что многие ученые, гуманитарии, философы живут от одного гранта к другому, от одной лаборатории или мастерской к другой, такая вот форма. Здесь философ сближается с художником. Это свободный, не гарантированный режим существования. Не многие готовы на это. 

— Какова на Ваш взгляд роль научных фондов и грантов в России? Ведь эта форма здесь пришлая, возникшая не органически?
— Как и всякое радикально новое. Сначала было непонятно. Так, книги на рубеже 2000 годов, выпущенные под грант, казались крайне необязательными, легковесными, наспех собранными, а часто и были таковыми. Постепенно выстраиваются критерии, совершенствуется отбор. Сейчас, например, в РФФИ все рецензии на заявки и гранты публикуются, и это хорошо, поскольку ты видишь свою глупость, или, по крайней мере, можешь посмотреть, понять, чего тебе не хватает в твоих заявках: понятий, концепта, метода, материала, предмета, актуальности. С другой стороны, публичность дисциплинирует и рецензентов. Постепенно все становится прозрачным. Раньше вообще никто ничего не понимал, не знал. Сейчас, все заявки и гранты висят в Сети, ты можешь посмотреть чужие заявки. На первоначальной стадии это была сакральная форма знания, которая не выдавалась никому, поскольку умение написать грант приравнивалось к особому дару, которым дорожили, которое не выдавали. Философ мог с легкостью подсказать и рассказать физику или экономисту, поскольку не конкурент, а внутри помню такие ситуации, что спрашивал кого-то, а мне: «Нет-нет, не знаю». Была прослойка людей, которые за 10% будущего финансирования оформляли гранты научным сотрудникам. 10% немалая сумма просто за то, чтобы оформить и послать. Поэтому она и была «сакральной» формой знания.

— С какого года Вы начали включаться в грантовую работу?
— Наверное, с начала 2000-х годов. От Сороса у меня гранта не было.

— Подавали ли Вы заявки в фонд Сороса?
— Я подал заявку в DAAD, подумал, зачем мне Сорос (смеется). Подавать в два фонда казалось неприличным. Ту заявку в DAAD не поддержали. Тогда понял, что моя стратегия не совсем верна. Все яйца в одной корзине не носят. А тем более задним числом понимаю свою опрометчивость. В Германию заявил тему «Кровь и культура», когда я рассказал своим немецким коллегам, они так долго смеялись и говорили, каким же надо быть наивным человеком, чтобы заявлять такую тему для исследования в Германии (смеется).

— А с Соросом у Вас так и не сложилось?
— Нет, хотя художественный проект я подавал, но в Фонде Сороса критерии ценности проекта актуального искусства были более неопределенными, чем даже в философии. Я помню, подавал какой-то свой проект, и как-то выяснилось, что из знакомых художников никто не выиграл. А победили люди с очень близкими проектами. Дело в том, что сидевших там вертких чиновников осенило, что такую ерунду, которую несут художники в качестве проектов, они сами могут и написать, и реализовать. Вмиг они стали художниками, ездили представлять Россию на выставках. Но шила в мешке не утаишь. Их потом все же разогнали. Так я пытался получить от Сороса грант, в качестве художника.

— Какова, на Ваш взгляд, роль гуманитарных факультетов в университете, и есть ли вообще у них какая-то специфическая роль на фоне, других факультетов?
— Начнем с того, что «университет» в традиционном смысле слова давно не существует, если уж серьезно к этому подходить. Нет университета в таком старом добром значении этого слова, когда четыре факультета: три из них готовят не ученых, а ремесленников — судить и лечить, читать, а философский — ученых. Казалось бы, когда открыли в СПбГУ факультет, кажется, он назывался медико-биологический, исключительно, чтобы поддержать статус полноценного университета, так как университет должен иметь все четыре факультета: медицинский, теологический, юридический и философский. Традиционный университет был довольно компактный: студент мог ходить на лекции самых разных профессоров, разных факультетов. Если почитать биографии ученых, то они слушали лекции именно так, слушали, что им нравилось. И это было нормально. Сейчас университет развалился на отдельные институты, и студенты социологического не ходят на философский, а философы — на юридический. Сегодня факультеты — отдельные корпорации, научная коммуникация между ними призрачна. Понятно, что в учебном процессе все же происходит взаимодействие, гуманитарные дисциплины читаются физикам, химикам. Здесь кому как повезет, кого отрядят читать физикам, а кого — юристам. Посему трудно представить, чтобы гуманитарные факультеты играли важную роль для естественных, и, наоборот, естественные для гуманитарных. Степень разобщенности у нас огромная (это, кстати, признак провинциализма). Замечаю, что в Москве гораздо больше междисциплинарных проектов, они больше реализовывались, чем у нас. Рядом же у нас исторический факультет, и ничего, никак не взаимодействуем, а еще Кунсткамера, Пушкинский дом, Эрмитаж. Каждый блюдет чистоту своей дисциплины, а это как-то всегда вредит самой  науке и институции, потому что в стерильных условиях жизнь не заводится.

— Вы выступаете в качестве публичного ученого, философа на семинарах, лекциях, выставках, в кураторских проектах. В чем Вы видите полезность деятельности в публичной сфере для философа?
— В публичной сфере? Нет, я в настоящее время не часто выступаю в публичной сфере. От изрядного количества интервью, приглашения на телевидение, радио и прочее я отказывался: жаль времени, а потом и приглашать перестали. Прежде участвовал чаще, но понял, что это ничего мне не дает. Ты вынужден существовать по законам культуралов. Но, тем не менее, когда все-таки происходит вторжение медиа в философию и философов в пространство медиа, выигрывают обе дисциплины. Я думаю, что если философ обладает достаточным масштабом личности, то он усиливает интеллектуальную составляющую медиа, дает более рефлексивный, и нетривиальный взгляд. Хотя, законы медиа заставляют говорить вальяжных и неспешных философов в режиме ценности медиального времени, а не в собственном темпе. Это совсем другой вид работы. Философ, втягиваясь в медиакоммуникацию, становится коммуникантом. Коммуникант коммуникантов — культурал. Целый ряд телеведущих, бывших философов, от других нефилософов телеведущих со временем ничем не отличаются. Не могу не отметить двойственность ситуации: с одной стороны, философы не очень хотят выступать на телевидении, с другой стороны и медиа не очень интересуются их точкой зрения. У нас нет фигур равных Бодрийяру во Франции, или Слотердайку в Германи, или Жижека в Словении, которые философские беседы ведут на телевидении в прам-тайм. Это трудно представить у нас. Хотя, я считаю, что философ должен звучать в пространстве медиа, массмедиа, поскольку затворническая позиция и нежелание говорить на актуальные темы это не делает чести ни философу, ни стране в которой нет философов. Есть исключения Ва́лдис Эйженович Пельш и Александр Куприянович Секацкий.

— В этой связи еще один вопрос. Можете ли Вы описать образ идеального профессора, философа современности? Или это Вы?
— Нет, я о себе не думал. У меня есть образцы настоящих лекций, которые слушал профессоров Д. Кампера, Х. Вульфа, В. Штегмайера, Х. Франка, их общение с коллегами, студентами. Из отечественных на меня неизгладимое впечатление произвели и стали, образцом для подражания, лекции Я.А. Слинина, лекции-исследования В.А. Подороги. Существуют различные формы существования философа: есть эрудиты, есть знатоки, есть обладающие быстрым реактивным разумом, способные ситуативно точно найти острое слово, особенно в пространстве медиа. Но философ может не обладать ими, он интересен другим качеством, безоглядного продумывания мысли до конца, до исчерпанности, до противоположного ее понимания. Он не может быть некультурным, без багажа знаний, не может без того нравственного беспокойства, это особо не замечается. Но им может быть не только интеллектуал (а интеллектуалом может быть и математик, микробиолог), тут совершенно наплевать на другие его качества, а в данной сфере требуется все-таки какая-то особая чуткость к настоящему во всех смыслах, включая, естественно метафизический, смысл. Черствость к общекультурному состоянию, к контексту не позволяет человеку, состояться как философ. Он сочетает очень тонкие вещи. Конечно, какую-то очень общую схему трудно выделить, но у меня есть интуиция, которая позволяет отличать философский от нефилософского текста, философскую позицию от нефилософской. Да, будучи усидчивым и амбициозным, можно стать хорошим специалистом, но философом — сомнительно, требуется еще что-то.

— Валерий Владимирович, с одной стороны, Вы являетесь университетским профессором и организатором, а с другой стороны — Вы практикуете, курируете, выступаете в качестве художника. Как эти виды вашей деятельности соотносятся или не соотносятся друг с другом, совпадают или не совпадают?
— Как говорится, в каждом человеке есть нереализованные планы, устремления, желания. Кто-то, выйдя на пенсию, может начать писать картины, кто-то, наконец-то займется садом и огородом, кто-то начинает путешествовать. В этом смысле я был не реализовавшимся художником. Теперь нет, поскольку реализовал свои проекты, участвовал в выставках, курировал проекты, писал тексты. Прожив целую жизнь в актуальном искусстве и знаю её изнутри, у меня не осталось иллюзий по поводу свободы этого пространства, по отношению, например, к научному. По сей день возникают какие-то проекты, сюжеты, идеи, сценарии фильмов и прочее, но большинство остается на уровне замыслов, так как на все не хватает времени. Прежде, когда немецкие коллеги говорили мне: «Как ты умудряешься быть профессором и активно работающим художником?» — я не моргнув глазом, отвечал: «В этом нет ничего сложного, ведь я все успеваю». А сейчас, понимаю, что темпы жизни ускорились, время уплотнилось настолько, что ответственность за свой фрагмент, за то, что ты берешься делать и за кого-то отвечать, захватывает всего тебя. Нет уже сил отвлекаться на какие-то проекты, уйти и прожить другую жизнь, реализовать сумасшедший проект. Этого себе уже не могу позволить, приходится выбирать. Многим приходится выбирать между искусством и философией, литературой, поэзией и философией. Это печально, но если не хочешь быть поверхностным, ты должен выбирать. Согласно Ницше, есть люди, которые творят от избытка, а есть — от недостатка. От избытка — крайне редко. Часто одно идет за счет другого и во вред ему. Сегодня, замечу, молодые люди могут одновременно закончить целый ряд факультетов, работать в разных сферах, реализовать себя в разных областях, но на каком-то этапе приходит осознание необходимости выбора, необходимости на чем-то концентрироваться. По себе знаю, трудно запретить себе думать как художник, не придумывать проекты, если они придумываются, отказывать от курирования интересных проектов, или не писать тексты о фотографии. Но решиться на новый проект становится все труднее. Но кто знает, может какой либо проект увлечет.

— Почему Вы выбрали философию в качестве профессии?
— Понимаете ли, я боюсь, что это уже экстраполяция прагматических представлений вашего времени, не Ваших лично, а поколенческих.Я не собирался становиться философом, а хотел проучиться весело и беззаботно пять лет, прожить студенческую жизнь, о которой много читал и слышал. Этот мотив был гораздо важнее, чем кем-то стать, на кого-то выучится.

— Но ведь после пяти лет Вы продолжили этим заниматься?
— Да, как говорили древние, занимаясь ковкой, становишься кузнецом, постепенно втянулся в преподавание, а в аспирантуре в текстопроизводство, дальше пошло-поехало. Но выбирать профессию философа – нет, скорее была смутная интуиция, что это твое, помноженное на бесшабашность, и говорю это в данном случае вполне искренне. Правда, выяснилось, что не так весело как мнилось, а многое из обязательных курсов было совсем не интересно (слава Богу, я был старостой, и на многие занятия не ходил). Компенсировалось все это дружеским общением. Хотя знаки времени не могу забыть, договорившись с друзьями дополнительно и самостоятельно читать и обсуждать «Науку логику» Гегеля, которую к тому же мы проходили на семинарских занятиях, через пару встреч меня вызвали в деканат и стали с пристрастием расспрашивать, чем это мы там занимаемся? Почему без разрешения и руководства. Тем все и закончилось. Но ничто не мешало заниматься молодым ученым, ездить на конференции, будучи еще студентом, например в Киев, на школы молодых ученых в Москву и Подмосковье — там было интересно.

— Спасибо Вам большое!
— Не за что.

— Может быть, у Вас возникли дополнительные мысли и идеи к тому, о чем мы с Вами беседовали?
— Нет. Но у меня есть папка с планом монографий, есть план собрать различные интервью в трех блоках: искусство, философия, фотография. Так вот среди них частично есть то, о чем меня пытали Вы. Может быть, издам, действительно, эту книгу, поскольку считаю, что компактная форма репрезентации мысли сейчас более, чем актуальна. Толстые книжки – для аспирантов и для тех, кто скажет, что в краткой статье или интервью высказанная мысль бездоказательна. В таком случае того можно послать к толстой книге. А для весомого высказывания мысли, которая сама по себе интересная, яркая и захватывающая, нужно писать кроме толстых книг, краткие доходчивые тексты. Это очень важный момент. Речь о том, что в недалеком будущем книга больше ста страниц по объему будет восприниматься как человек, злоупотребляющий парфюмом, то есть как форму агрессии и претензию на манипулирование. Такие формы, как интервью, эссе, рецензии – в нашей философии задействованы еще очень плохо. Хотя они весьма и весьма востребованы. Жанр дневника, о коем много умных и своевременных слов сказал профессор К.С. Пигров, настолько интереснее, настолько плотнее, настолько человекоразмернее, по сравнению с романом или трактатом. Так что если у нас получится хорошее интервью, я тоже его вставлю в будущую книжку. К сожалению, есть целый ряд нереализованных проектов (вздыхает). В частности есть так и неопубликованная книжка сказок, к которой есть иллюстрации одной художницы, потратившей на это время и силы. Они у меня лежат мертвым грузом. Когда вспоминаю мне становится стыдно.

— Как же Вам, Валерий Владимирович, удается распространять свои проекты в пространстве и во времени?
— Когда приходят импульсы, я сначала прогоняю их, запрещаю себе, но если они возникают вновь и вновь, тогда обдумываю возможность реализации. Это как другой в тебе. Интересно же прожить кусок жизни в другой роли, в другой шкуре, например, писателя детских сказок. Но есть и обратное влияние. Закончив какой либо большой проект, например, книгу, сдав её в печать, все равно еще некоторое время не можешь остановиться, продолжаешь размышлять, натыкаясь в литературе на завершенные сюжеты, сожалеть, что и об этом можно было бы написать, и это усилить, и этот факт использовать. Приходится делать усилие не думать.