Памяти Бориса Владимировича Дубина
20 августа 2014 года не стало Бориса Владимировича Дубина, социолога, переводчика, человека, без которого невозможно представить себе российское научное сообщество. Он был многолетним другом ИГИТИ, с момента основания института принимавшим участие во всём, что представлялось нам интересным и важным (или наоборот – его участие делало интересным и важным любое событие), много помогавшим и никогда не просившим о помощи. Помним, скорбим, глубоко соболезнуем близким Бориса Владимировича. Учимся думать о нем в прошедшем времени. Пока получается плохо.
Уход из жизни человека, которого ты долгие годы считал и считаешь своим учителем, вызывает смешанные чувства: это сочетание горя и потерянности, мучительного осознания необратимости потери – и величайшей благодарности за то, что было тебе так щедро и безвозмездно подарено, полноты и осмысленности всего жизненного пространства, связанного с этим человеком. Для меня, как и для других моих друзей и коллег, сначала по учебе в Институте европейских культур РГГУ, а потом и по работе и научному общению в ИГИТИ, Борис Владимирович Дубин всегда был тем главным значимым адресатом, к которому обращались все высказывания: от самых первых, робких студенческих, до более уверенных, оформленных в виде докладов, статей и книг. В качестве учителя Борис Владимирович был безупречен: не одно поколение его учеников, уверена, вспоминает со щемящим чувством его фирменное «ну, а теперь буквально несколько соображений в развитие...» – поднимающее твою робкую неоформленную идею на недостижимые высоты. Это «развитие» он всячески в других провоцировал и поддерживал, в самых разных формах, неизменно доброжелательных, неизменно обогащающих, иногда даже каких-то по-хорошему хитрых. Так он пригласил меня ассистировать ему на курсе по социологии культуры в магистратуре соцфака НИУ ВШЭ («я буду читать все, а вы немножко про кино, это же вам не трудно») и потом сам инициировал переход этого курса в руки нашего поколения («хорошее дело, не пропадать же, а вы и сами отлично справитесь»). Мы до сих пор читаем этот курс с Борисом Степановым. В этом, кстати, еще один щедрый подарок нашего учителя: это они с Львом Дмитриевичем Гудковым научили нас работать в соавторстве, для каждого нового дела искать подходящего по духу партнера, который усилит достоинства и минимизирует недостатки конечного результата. Нашими множественными «творческими партнерствами» мы обязаны этому вдохновляющему примеру.
Последнее письмо в моей почте от Бориса Владимировича Дубина датируется 29 мая. В нем – теплое поздравление нам с Борисом Степановым и всему коллективу авторов с книгой «Царицыно: аттракцион с историей» (шутливо-приятное «солиднейшая вещь»), предложение книгу обязательно серьезно обсудить. Мы уже предвкушали это обсуждение осенью, как обычно предвкушали и потом долго обдумывали все обсуждения, круглые столы, семинары и встречи с Борисом Владимировичем, вне зависимости от их результатов, приводивших порой и к отчетливым разногласиям. Это было отдельное важное дело: осмысление причин разногласий, индивидуальное и совместное обдумывание дорог, по которым важно двигаться дальше. Так и должно быть в отношениях с идеальным учителем: дороги у каждого свои, но общение остается осмысленным, интенсивным, по-настоящему непредсказуемым в интеллектуальных результатах, но всегда абсолютно надежным в человеческом его проявлении. Мы невероятно богатые люди – это общение у нас многие годы было. Мы сражены горем – Бориса Владимировича Дубина, его голоса, его улыбки, его «нескольких соображений в развитие» нам будет всегда мучительно не хватать.
Чувство благодарности – то, что поддерживает многих в эти тяжелые дни прощания с Борисом Владимировичем Дубиным. Я принадлежу к тем, кому посчастливилось учиться у него и Льва Дмитриевича Гудкова в Институте Европейских культур. Их работы и выступления, в которых выстраивался оригинальный проект социологии культуры, во многом сформировали наш исследовательский горизонт. Для многих из нас поддержка Бориса Владимировича, его рекомендации стали своего рода «путевкой в жизнь». Но, несомненно, еще более важным было то неизменное участие и внимание, которое он оказывал молодым культурологам в их подступах к современной культуре. Замечания и советы Бориса Владимировича, на которые мог рассчитывать любой, кто в них нуждался, всегда были особенными. Его критика была вдохновляющей, она позволяла увидеть сделанное в горизонте масштабной коллективной работы по осмыслению современности. Позиция социолога, с которой он любил себя соотносить, взывала к разрыву с рутинизированными формами интеллектуальной работы, к необходимости всякий раз определять смысловые рамки, в которых приобретает свое значение то или иное явление, быть внимательным к проблемным точкам и социальным дефицитам. Радость от каждой встречи с ним – то, чего нам будет не хватать, то, что мы будем хранить как память и дар, который должен быть отдан – теперь уже другим и в другое время.
Главный урок или подарок (ни то, ни другое слово катастрофически не подходит), незаслуженно щедрый, полученный от Бориса Владимировича, – само его присутствие. Во всей полноте, полное присутствие в настоящем («здесь и сейчас», как он часто говорил и писал), полная отдача в каждом моменте времени, в каждом событии, каждому. Тема присутствия для него, по-видимому, была очень значимой – в эти дни многие цитируют его слова о поэзии как форме присутствия, произнесенные на вечере памяти Григория Дашевского («Я так думаю, что поэт не тот, кто пишет столбиком или даже в строчку, а это тот, кто увеличивает присутствие. Расширяет зону присутствия, и сам присутствует, и благодаря этому и нам дает возможность присутствовать. Присутствовать при существенном»); антропология «советского простого человека», которой много лет занимались социологи ВЦИОМа (не теперешнего, а первого, настоящего, основанного Юрием Левадой), в интерпретации Бориса Владимировича выглядела прежде всего как анти-присутствие, постоянное ускользание («прикинуться шлангом» – так он когда-то определял для студенческой аудитории это разъедающее социальность свойство). В присутствии Дубина невозможно было прикинуться шлангом, невозможно было лукавить и прятаться, прежде всего от себя, – ты попадал в зону ясности, не беспощадной и дидактичной, а дарящей тебе свободу и смысл. «Присутствовать при существенном» – в этой удивительной формулировке усиливается, удваивается почти до тавтологии идея существования, бытия, жизни. Находиться там, где смысл и жизнь, – это и значит присутствовать. Во всем, что делал Борис Владимирович, были смысл и жизнь. Смерть этого отменить не может.
Катастрофичность, масштаб потери только острее от его всегдашней замечательной уравновешенности, которую никто и никогда не принял бы за равнодушие, бесстрастие. Даже если не пришлось знать Бориса Владимировича особенно долго или близко, – было ясно, как его по-настоящему трогают обстоятельства жизни общей или же заботы конкретного человека из множества знакомых, друзей, учеников.
В тексте памяти М.Л. Гаспарова, написанном почти десять лет назад, Борис Владимирович Дубин сразу указал на парадоксальный характер творчества великого ученого, зорко обратив внимание на скрытую интеллектуальную страсть, пафос и даже особую ярость в этом «по-японски вежливейшем человеке». Самого Бориса Владимировича явно привлекали в поэзии и мысли авторы края, внутреннего, уже не романтического и часто отчаянного прорыва «за грань» – при том что сам он был, наверное, наиболее гармоничным, собранным и выдержанным человеком, которого мне довелось знать. И вот в этом я не вижу парадокса, внутренне переживаемой сшибки полярных начал или подобия некой жизнестроительной дихотомии. Речь о чем-то другом – быть может, еще более глубоком.
«Переводчик Борхеса» и «соратник Левады» – каждый знал эту разноипостасность Б.В., и принимал, с той или иной долей интереса, это абсолютно уникальное соединение тонкого знатока философско-религиозных или художественных концептов и строгого аналитика разнообразной социальной жизни. Это было еще богаче привычного столкновения высокого и низкого, много шире предсказуемого диалога умудренной или безыскусной Поэзии – и социологической Правды. В его мире, к примеру, многоголосие романов Мануэля Пуига, пестрая, «полукиношная» и порой беспутная жизнь их героев как-то ощутимо, отчетливо резонировала с поэтикой второразрядного «новорусского» сериала или боевика. «То», конечно же, сложно сопрягалось, внутренне соотносилось с «этим». Любой из знатоков текстов Б.В., наверно, легко укажет именно на механизмы опосредования этих разных полюсов, крайних точек его безмерно широких, как покажется любому, интересов. Эти общие механизмы опосредования сами по себе всегда его занимали: символика идентичности и идеология литературной культуры, пробуксовка модернизации, мнения элит и ожидания «масс», наконец и прежде всего – культурные новации, прорывы нередко забытых, но воскрешенных в Слове или Музыке одиночек. Фантастика текста и общественное воображаемое. Обо всем этом он много, охотно и подробно писал.
И все-таки было в этой агональности интересов и еще что-то. Что-то, для меня лично в Борисе Владимировиче самое важное, скрыто и безнадежно конфликтное – и потому особенно интересное. Тайна, вопрос. Для меня в конце заглавия их первой со Львом Гудковым книги («Литература как социальный институт»), вышедшей в НЛО в середине 1990-х, но до сих пор едва прочитанной и вряд ли так, как стоило бы, должен стоять знак вопроса.
Если бы я подошел и спросил – получил бы продуманный, обстоятельный и спокойный ответ, где «то» чудесной силой его ума снова и снова, ровно и надежно совмещалось бы с «этим», Сведенборг с Жириновским, стёб с метанойей, все на своих местах – и все-таки вопреки, поперек слишком гладкой предписанности. Слава богу, за беззаботно долгие годы общения у меня все-таки была возможность расспрашивать его по частным поводам. Ответы каждый раз были разными, но главного вопроса это все равно не снимало.
Но без Б.В. этот «проклятый» вопрос – наверно, это все же вопрос о противостоянии и единстве Социального и Культурного, как бы заштампованно это не звучало – был бы сформулирован (для меня, для «нас») как-то совсем по другому. И на месте указанного «голого» штампа из учебника культурологии или эссеистической «красивости» Б.В. видел, чувствовал, находил – этот вопрос.
А теперь некому его задать. Остается помнить, вспоминать того, кто ему нас научил.
Мои младшие друзья и коллеги скорбят об уходе Учителя, человека, который их учил или у которого они учились. А я переживаю потерю еще одного дорогого человека из моего поколения, из близкого круга. Как сгущение пустоты. Борис был одним из самых ярких, и он дарил не только талант, но и тепло.
В 2002 году, создавая ИГИТИ, мы сделали список «Друзья ИГИТИ», он у меня сохранился (spisok_friends), и я в него заглянула. В нем оказалось совсем немного имен, куда меньше, чем сейчас в ИГИТИ сотрудников. Борис Владимирович там, конечно, был. Именно он привел в ИГИТИ своих учеников, Наташу Самутину и Бориса Степанова. А всего у нас работают четыре его ученика, и, наверно, именно этим, объясняется постоянное участие Бориса Владимировича в наших семинарах и монографиях.
Многие продолжают ощущать присутствие человека после его ухода. Я принадлежу к тем, кто чувствует тотальное отсутствие. И все-таки смерть что-то и возвращает, пусть ненадолго. Она возвращает прошлое во всей его протяжённости, фрагменты разных времен, прежние лица, утраченные ощущения – чувство времени, стертого текущей жизнью. Увидела молодую фотографию Бориса, размещенную Сергеем Борисовичем, и первая мысль: «У него лицо 70-х годов! Они были такими». А затем вспомнился первый семинар ИГИТИ, на котором именно БВ был докладчиком. Нетопленная учебная аудитория, все в куртках, пальто и шубах. Картинка времен гражданской войны (для Отечественной - шуб было многовато). Я дрожу в костюме. БВ говорит мне: «Ира, наденьте шубу», а я ему отвечаю: «Chair не должна быть в норковой шубе. Вы согласны?». «Согласен, – отвечает он, но не как джентльмен». Вот такие согласия на базовом уровне, совсем не обязательно проговоренные, и определяют единство круга. Несогласия, конечно, тоже возникали, но в другой сфере.
Я, как и многие, была в эти дни далеко от Москвы. И не думала о том, что никогда больше не войдёт в 309 аудиторию человек в вязаной кофте, не обнимет и не улыбнётся. Вот что точно остается – это улыбка.