Видеорепортаж о конференции «Профессионализация знания: история и значение для современного состояния гуманитарных наук»
25 февраля 2013 г. Лаборатория исследований культуры ЦФИ НИУ ВШЭ и Институт гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева (ИГИТИ НИУ ВШЭ) провели научную конференцию «Профессионализация знания: история и значение для современного состояния гуманитарных наук». Конференция стала важным этапом в реализации исследовательского проекта «Институциональная история философии: формирование профессиональной философии в немецкой институциональной среде XVIII –XX вв.», поддержанного грантом РГНФ и Научным фондом НИУ ВШЭ.
Открывая конференцию, директор ИГИТИ профессор Ирина Максимовна Савельева в кратком вступительном слове отметила, что двумя смысловыми полюсами предстоящей дискуссии станут, с одной стороны, прослеживание логики процессов формирования профессионального знания в сфере гуманитарных наук (в отличие от других областей знания, в гуманитарных дисциплинах это произошло довольно поздно, только в XIX в.), а с другой стороны, попытки диагностики новейших тенденций в развитии гуманитарного знания, которые можно связать, скорее, с его депрофессионализацией. Таким образом, важнейшей задачей конференции является установление связи между исторической рефлексией и критическим анализом современного состояния профессионального сообщества гуманитариев.
Представленные доклады были объединены в три тематических блока. Первая панель конференции «Истоки профессионализации и специфика философии» включила в себя три доклада, посвященные анализу процессов, обусловивших превращение философии во второй половине XIX – первой четверти ХХ вв. в профессиональное занятие, соответственно на германском, американском и российском материале.
Заседание открыл профессор Виталий Анатольевич Куренной (НИУ ВШЭ, отделение культурологии), выступивший с докладом «Профессионализация философии и структура философской полемики». Свои размышления Куренной начал с общего замечания, что в исторической ретроспективе квалификация философии как профессии является, скорее, проблематичной: ведь парадигмальными для формирования самого феномена профессии, имеющего средневековые истоки, были, прежде всего, такие занятия, как медицина, юриспруденция и пастырское служение, так что в период складывания понятия профессии в ее отличии от ремесла это понятие, конечно, не могло применяться к философии. Именно поэтому, реконструируя процесс профессионализации философии, важно присмотреться к тем критериям, которые предлагает исследователю социология профессий, чтобы через призму этих критериев попытаться взглянуть на процессы, определявшие развитие философии в последние два столетия. Сославшись на ставшие классическими работы Толкотта Парсонса, В. А. Куренной выделил четыре основных параметра, которым должна отвечать та или иная форма деятельности, чтобы считаться профессиональной: возможность заниматься ею в течение всей жизни; наличие ясных критериев и эффективных механизмов саморегуляции; наличие практики лицензирования; независимость от конкретной организации.
Прилагая эти критерии к состоянию философии в середине XIX в., нетрудно увидеть, что о профессиональном статусе философии в это время еще говорить не приходится: уже с 1820-х гг. в Европе, прежде всего в Германии, наблюдаются падение социального престижа философии, потеря философами автономии и усиление их зависимости от различных институтов и, что особенно важно, утрата механизмов саморегуляции философской работы, среди которых важнейшим является содержательная полемика. В подтверждение первых двух тезисов Куренной привел весьма нелестные высказывания Шопенгауэра и Ницше о германских философах, а в подтверждение последнего – гиперкритическую оценку Отто Бенеке, сетовавшего в 1832 г, что вследствие появления амбициозных идеалистических систем языки различных философских школ стали настолько разными, что какая бы то ни было осмысленная полемика между философами сделалась невозможной. Тому, что к концу столетия философия весьма успешно вышла из кризиса и превратилась в настоящую профессию, способствовало, прежде всего, именно развитие полемической культуры (поэтому адекватное осмысление истории философии этого периода требует переориентации исследовательского внимания с изучения отдельных фигур и концепций на изучение полемик).
В предложенном Куренным описании этого процесса ключевая роль была отведена разграничению двух уровней философской полемики. С одной стороны, в послегегелевский период европейская философия пережила серию крупных публичных дискуссий, в которых общемировоззренческое содержание зачастую поглощало специфически философские аргументы, а занимаемые участниками позиции сразу наделялись культурно-политическим смыслом (например, т. наз. «спор о материализме» или «спор о дарвинизме»). С другой стороны, внутри философского сообщества постоянно велись дискуссии не столь публичные и широковещательные, но именно поэтому возымевшие ключевое значение для профессионального становления философии. Таковы были критика Гегеля Адольфом Тренделенбургом, полемика Иоганна Дройзена с позитивизмом, дебаты вокруг «Несвоевременных размышлений» Ницше и особенно споры о психологизме. Последний пример представляется наиболее показательным, так как реализованные в ходе критики психологизма сценарии полемического противостояния и характер приводимых аргументов наглядно свидетельствуют о том, что к 90-м годам XIX в. философское сообщество уже выработало довольно ясные критерии и эффективные механизмы саморегуляции.
В качестве иллюстрации этого тезиса В. А. Куренной предложил детальный анализ полемики Эббингауза против проекта описательной психологии Вильгельма Дильтея, где, наряду с содержательными аргументами, решающую роль сыграли указания на несовместимость психологизма с профессиональной научной деятельностью, неприемлемость позиции, игнорирующей международное сообщество, недопустимость притязаний философской психологии на привилегированное положение и т.п. Результатом жесткой критики, которой Дильтей ничего не смог противопоставить, стало фактическое закрытие исследовательской программы философской психологии, причем для столь радикального шага не потребовался никакой дополнительный институциональный ресурс. Другим примером дискуссии, не приведшей к закрытию целого направления, но существенно изменившей философские стандарты, стала постоянная критика феноменологии Морицем Шликом, сыгравшая решающую роль в складывании аналитической философии.
В ходе обсуждения доклада В. А. Куренного, в котором приняли участие Елена Вишленкова и Кирилл Левинсон, были подняты вопросы о роли журналов как институтов, обеспечивающих возможность полемики, о специфике ситуации философии в Германии по сравнению с другими европейскими странами и о соотношении философии и политики. Отвечая, Куренной, в частности, подчеркнул, что популярный среди историков тезис о компенсаторной функции философии в политически отсталой Германии нуждается в коррекции именно в контексте ее профессионализации, ибо профессионализация требует деполитизации.
Доклад Анны Игоревны Завалей (НИУ ВШЭ) «Судьба liberal arts education в Новом Свете: от колониальных колледжей до Йельского доклада 1828 г.» не только перенес слушателей из Европы в Америку, но и расширил контекст разговора о профессионализации гуманитарного знания, увязав ее с эволюцией образовательных институтов. Поскольку профессиональная подготовка гуманитариев в известном смысле пришла на смену системе преподавания так называемых свободных искусств, то именно прослеживание исторических трансформаций идеи libеral arts могло бы пролить свет на логику профессионализации гуманитарных наук. Главным предметом рассмотрения в докладе стали стратегии легитимации, применявшиеся при обосновании целесообразности образования, основанного на идее свободных искусств. Как подчеркнула Завалей, интерес к этой проблематике не является только историческим, так как в последнее время и на Западе, и в России появился ряд образовательных институций, апеллирующих к идее liberal arts как альтернативе чрезмерной профессиональной дифференциации образовательного поля.
По мнению Завалей, можно выделить три традиционных аргумента, выдвигавшихся в пользу преподавания свободных искусств еще в XVIII в., в период основания первых колониальных колледжей в США. Первый отсылает к исторической преемственности не только по отношению к средневековому университету с его иерархией artes liberales, но и к Академии Платона, Ликею Аристотеля и вообще к традиции античной пайдейи. Второй постулирует важность для любой науки эпистемологического анализа ее предельных категорий. Третий подчеркивает незаменимость гуманитарного образования как средства эффективной социализации, гражданского и нравственного воспитания. Хотя формально все эти аргументы сохраняли свое значение и в течение XIX в., их смысловое наполнение претерпевает весьма значимые изменения, проследить которые позволяет анализ одного программного документа Йельского колледжа – так называемого Йельского доклада, созданного в 1828 и опубликованного в 1829 г.
Чтобы оценить важность Йельского доклада, следует учесть, что традиция образования по системе свободных искусств, сложившаяся в США под сильным влиянием оксфордского образца, первоначально была тесно увязана с задачами религиозного воспитания, так что liberal arts education понималось, прежде всего, как формирование общественных добродетелей. Именно поэтому основой образования в колониальных колледжах становилось освоение классических языков и изучение классических античных текстов, которые рассматривались как источник ценностных образцов (в числе других предметов изучались геометрия, английский язык и моральная философия). К концу XVIII в. эта система стала испытывать сильное давление со стороны конкурирующих образовательных институций – профессиональных школ, лицеев и т.п. Поэтому администрация колледжей была поставлена перед вопросом о необходимости и целесообразности изменений. Рефлексией по поводу сложившейся ситуации и стал Йельский доклад.
В качестве главных целей либерального образования в нем выдвигаются оснащение ума и сообщение знаний, причем второе служит средством для первого. Однако если для республиканского образования совершенствование интеллектуальных способностей само по себе рассматривалось как средство формирования добродетельного человека, то в йельском докладе об этом не говорится ни слова. Цели образования максимально интеллектуализированы, развитие ума оказывается никак не связано с добродетелью. Следствием изъятия добродетели становится акцент не на общественном, а на индивидуальном характере образования: в Йельском докладе постоянно подчеркивается, что по окончании обучения выпускник будет предоставлен только своим способностям. Наконец, само изучение свободных искусств рассматривается здесь не как самоцель, но лишь как подготовка к будущему профессиональному образованию. Таким образом, изучение свободных искусств превратилось из самоценного занятия в подготовительную ступень на пути к будущему профессиональному поприщу. В заключение Анна Завалей подчеркнула, что развитая в Йельском докладе стратегия перекодировки значений оказалась успешной: несмотря на увеличение общего количество студентов и возникновение множества новых высших учебных заведений, к концу XIX в. около трети студентов обучались именно в колледжах.
Доклад Завалей вызвал живой интерес аудитории. В дискуссии с участием Ирины Савельевой, Виталия Куренного, Олеси Кирчик и Дарьи Дроздовой были подняты вопросы о соотношении Йельской программы с идеологией и практикой европейского гимназического образования, о влиянии изучения свободных искусств на формирование профессиональной и дисциплинарной идентичности выпускников, а также на характер профессионального образования в традиционных сферах.
Максим Демин (НИУ ВШЭ – Санкт-Петербург) в своем докладе «Спор о психологизме. Профессионализация философии и психологии в российских университетах XIX века» вновь возвратил дискуссию в русло обсуждения логики профессионального становления философии, предложив несколько иной взгляд на проблемы, затронутые в докладе Виталия Куренного. Главной интригой доклада стала сложная динамика взаимоотношений между процессами профессионализации и дисциплиностроительства, рассмотренные на примере развития философии и психологии в России второй половины XIX – начала ХХ в. По мысли Демина, хотя спор о психологизме сыграл в профессиональном становлении философии решающую роль, однако в России, в отличие от Германии, профессионализация философии была связана не с дисциплинарным обособлением от психологии, а, напротив, с активным вовлечением философов в обсуждение проблем психологии, так что увлечение психологической тематикой стало, как выразился докладчик, «главным драйвером становления профессиональной философии».
Анализируя конкретные полемические ситуации (в частности, дискуссии вокруг защит диссертаций) и сопоставляя карьерные траектории конкретных представителей философского цеха, занявших ключевые позиции в университетском поле (чтобы сделать сопоставление наглядным, траектории были представлены в виде графиков), Демин попытался продемонстрировать, что формирование профессионального сообщества философов, отвечающего парсонсовским критериям, в России стало возможным благодаря объединению их с психологами. Поддержав тезис Куренного о неразрывной связи профессионализации и деполитизации и подчеркнув, что для российских философов важнейшим условием профессиональной состоятельности было разъединение философской позиции и религиозного или политического выбора, Демин вместе с тем заметил, что публичные культурно-политические споры (например, спор о материализме) способствовали повышению статуса философов как экспертов, что очень ясно видно при анализе хода диссертационных защит, где философы выступают не просто как полемисты, но как профессионалы-эксперты.
Увлекательный рассказ Максима Демина, богатый красноречивыми деталями, стал предметом оживленного обсуждения. Виталий Куренной поставил вопрос о причинах отсутствия в российском контексте конфликта между философией и психологией (отвечая на него, Максим Демин заметил, что дисциплинарные размежевания оказались в этом случае менее значимыми, чем возможность создания институтуциональных ниш, и сослался в качестве примера на журнал «Вопросы философии и психологии»). Кирилл Левинсон и Елена Вишленкова высказали ряд критических соображений методологического характера о представленных докладчиком графиках. Александр Дмитриев подчеркнул, что представленные Максимом Деминым соображения внесли существенные коррективы в традиционные описания спора о психологизме в институциональном ключе, в частности, в модель, предложенную еще в 1965 г. Р. Коллинзом и Дж. Бен-Дэвидом.
Вследствие того, что первоначально объявленный в числе докладчиков Сергей Леонидович Козлов не смог принять участие в конференции, вторая панель, озаглавленная «Социальные науки и их среда: варианты "дисциплинарной экологии"», оказалась целиком посвящена социологии и ограничена хронологическими рамками ХХ века. Панель открыл доклад Александра Николаевича Дмитриева (ИГИТИ НИУ ВШЭ) «Профессионализация социологии в России 1910–1920-х годов: нужды и добродетели», в котором, как и в докладе М. Дёмина, в центре внимания оказалась проблематика взаимосвязи институционального, дисциплинарного и профессионального становления, на сей раз применительно к социологии. Указав на относительно позднюю институционализацию социологии в разных европейских странах (в Германии и России она приходится на первые десятилетия XX в., а в Великобритании произошла только в 1970-е гг.), Дмитриев подчеркнул, что в России местом рождения социологии как самостоятельной дисциплины были не академии и университеты, а более широкая сфера публицистики, вследствие чего в формировании отечественной социологической науки важную роль играла диффузная непрофессиональная среда. Показательно, что площадки для развития социологии в России появляются после 1905 г. именно в негосударственных учебных заведениях, таких как психоневрологический институт, народный университет Шанявского и т.п. Для молодой российской социологии важны были отношения не с традиционными гуманитарными дисциплинами (например, философией или историей), а с новыми дисциплинами (психологией, криминальной антропологией и т.п.), переживавшими, подобно ей, стадию становления. Поэтому на раннем этапе развития у российской социологии не было ни своего журнала, ни сколько-нибудь ясных механизмов самоорганизации.
Парадоксальным образом, определяющее воздействие на профессионализацию социологии оказал политический фактор, так как широкие возможности для институционализации социологических исследований предоставили большевики. В период 1918 –24 гг. наблюдается одновременно и дисциплинарное, и институциональное оформление социологии: с одной стороны, она внедряется в образование (курсы социологии для рабочих), а с другой, создаются специальные исследовательские институты с ориентацией на проекты конкретных исследований (в качестве яркого примера был приведен Социобиблиографический институт при Петроградской книжной палате, где работали Тахтарев, Сорокин и другие крупные отечественные социологи). Однако созданный потенциал профессионализации социологии не мог быть реализован в 1930 –50-е гг., когда социология была свернута в вузах и заменена истматом, который некоторое время по инерции все ещё понимался как марксистская социология, но уже не предоставлял никаких возможностей для содержательной разработки социологических проблем. Хотя в этот период партийные комитеты спорадически выступали инициаторами эмпирических исследований, но это происходило без какой-либо теоретической базы. Только в 1960-х гг. усилиями таких разных фигур, как Ю.Левада, И.Кон, Г.Осипов и др., этот потенциал оказался вновь востребован, хотя и здесь существенную роль сыграл политический фактор, в частности, запрос на наличие советского представительства в международной социологической ассоциации.
В обсуждении доклада А. Дмитриева приняли участие Виталий Куренной, Максим Демин, Ирина Савельева и Григорий Юдин. В ходе дискуссии были подняты вопросы о внутренней дифференциации позиций и динамике групп в сообществе отечественных социологов, о характере стратегии легитимации социологии и специфике общественного запроса, который эта дисциплина должна была удовлетворять, а также о наличии и характере преемственности между ранней российской социологией и советской социологией 1960-х. Отвечая на последние два вопроса, А. Дмитриев подчеркнул, что, поскольку ранний этап формирования социологии был явно связан с поиском альтернативы большевистскому этатизму в лице леволиберальной прогрессистской программы, а к 1960-м гг. такой запрос уже отсутствовал, то говорить о прямой преемственности здесь не приходится, а попытки выстроить генеалогию советской социологии, возводя ее к дореволюционной, не имеют под собой исторических оснований, поскольку для шестидесятников Парсонс была куда важнее, чем любой российский автор.
Последняя реплика А. Дмитриева образовала плавный переход к следующему докладу: центральным персонажем выступления Григория Борисовича Юдина (Лаборатория экономико-социологических исследований НИУ ВШЭ) «Социология профессий и социология как профессия: случай американской социологии»стал именно Толкотт Парсонс. Г. Юдин начал свое выступление с указания на принципиальное значение методологического тезиса, уже отчасти обсуждавшегося предыдущими выступавшими: профессионализация не тождественна институционализации, но представляет собой лишь одну из возможных стратегий легитимации дисциплины, так что, если профессионализации не происходит, это еще не значит, что дисциплина непременно обречена на вымирание. Однако взгляд на профессионализацию как способ легитимации определенного типа занятий позволяет по-новому осмыслить и само появление социологии профессий, обычно связываемое с именем Парсонса.
Обрисовав историко-научный и политический контексты, в которых возникла парсоновская концепция профессии (в частности, полемическую направленность парсоновской концепции против идей Маршалла и Чэпмена, а также связь его работ по социологии профессии с борьбой за государственное и частное финансирование научных исследований), Г. Юдин попытался показать, что предложенное в ней описание профессиональной деятельности было направлено не столько на решение теоретических задач, сколько на легитимацию в качестве профессии самой социологии. Поскольку в концепции Парсонса подчеркивались не те параметры профессиональной деятельности, которые отличают ее от бизнеса, а те, которые являются для них общими (институциональная рациональность, специализация, обобщенность партнера и пр.), постольку в центре предложенной им модели профессии оказался тезис о том, что главным условием профессионализации является императив закрытия, то есть обособления ее от всех других форм (религии, политики, искусства и пр.), а главным условием сохранения – самовоспроизводство профессии через обучение. Анализируя эту модель, Юдин охарактеризовал ее как попытку монополизировать рациональность и добиться привилегированного контроля над ней.
В заключение докладчик подчеркнул, что, хотя программа Парсонса и привела к росту престижа социологии, она вместе с тем породила и ряд трудноразрешимых проблем, так как социология в результате такой легитимации приобрела квазиидеологические функции, а императив закрытости породил ситуацию, когда главной задачей социологии стало самовоспроизводство. Ответом на эти вызовы стала альтернативная парсонсовской программа так называемой «публичной социологии».
В краткой, но емкой дискуссии по докладу Г. Юдина с участием Олеси Кирчик, Александра Дмитриева и Дарьи Дроздовой главным стал вопрос о наличии значимых альтернатив парсоновской стратегии легитимации социологии. Отвечая на вопросы и реплики, Г. Юдин в качестве одной из таких альтернатив указал на аргументы Э.Хьюза, предлагавшего рассматривать социологов не как профессионалов, а как свободных интеллектуалов, преодолевая таким образом парсоновский императив закрытости.
В докладах заключительной панели, получившей в программе название «Исследователь и/или профессионал: самоопределение современного гуманитария», в центр внимания была выдвинута прежде всего историческая наука, а хронологический фокус сместился от рассмотрения истоков профессионализации к описанию и диагностике современного состояния и новейших трансформаций профессии историка. Во всех трех представленных докладах по-разному был тематизирован один из главных вызовов, предъявляемых современным обществом гуманитарным наукам вообще и истории в частности, – вызов массмедиа.
Так, Ирина Максимовна Савельева (ИГИТИ НИУ ВШЭ) в докладе «Публичная история как призвание и профессия» предложила ряд наблюдений относительно «public history» – специфической формы производства знания за пределами академического сообщества в сотрудничестве с общественными группами и медийными структурами. При этом она подчеркнула, что, так как сам этот феномен только начинает становиться предметом серьезной рефлексии, то речь идет не столько о предъявлении результатов, сколько о формулировке ключевых вопросов. Самый беглый взгляд на феномен публичной истории ставит исследователя перед непростым вопросом, можно ли считать занятие публичного историка профессией. С одной стороны, критериям, обозначенным в докладе В. Куренного, она вполне соответствует; с другой стороны, будучи основана на профессиональном образовании, деятельность публичного историка предполагает сознательное приятие непрофессионализма и максимальное приспособление к внешним по отношению к профессии критериям. Как совместить эти две перспективы в одном типе деятельности? Что происходит с профессиональным историком, когда он становится публичным? Меняются ли его познавательные установки, аргументация, язык, стиль? Можно ли рассматривать публичную историю как особую историческую практику, и как она соотносится с историей как научной дисциплиной? Таковы были главные вопросы, поставленные в докладе.
Для того, чтобы разобраться в специфике публичной истории, Савельева сначала предложила разграничить широкое и узкое значения этого термина. Публичным в широком смысле является и просто историк, пишущий хорошие книги и имеющий широкую непрофессиональную аудиторию (в ХХ в., особенно во второй его половине, таких авторов было немало), и историк-профессионал, активно выступающий в этом качестве в медиасреде (примером могут послужить немецкие историки, принимавшие участие в дебатах вокруг Холокоста, или историки, выступавшие, подобно А.Дж.П. Тэйлору, на телевидении в исторических программах). В узком же смысле публичным историком является историк, удовлетворяющий потребность широких масс в занятиях историей и осуществляющий производство нового исторического знания в прямом сотрудничестве с конкретными социальными группами. Публичная история в этом последнем смысле есть история, создаваемая не только для публики, но и вместе с публикой. Такое намерение легко декларируется, но его очень трудно реализовать, потому что производимое знание должно стать результатом консенсуса между историком и заинтересованными группами.
Затем И. Савельева наметила основные вехи становления публичной истории. Первые шаги в этом направлении можно наблюдать, по ее мнению, уже в 1930-е гг. (в качестве примера она сослалась на вышедшую в 1932 г. статью К.Беккера «Каждый сам себе историк»), затем благодаря деятельности Тэйлора и английских и американских историков стало налаживаться взаимодействие между академическими историками и массмедиа, однако переломными стали политические события 1968 г., когда процессы демократизации, охватившие все общество, побудили многих историков к сотрудничеству с общественными движениями. Не последнюю роль в становлении публичной истории сыграли и диверсификация самих исторических исследований (в частности, появление работ по истории повседневности, истории эмоций, истории детства и т.п.), и падение статуса гуманитарного образования, и изменения на рынке труда, побудившие гуманитариев искать новые социальные ниши. В результате этих и других процессов появилась специализация «публичный историк» и начался процесс институционализации этого движения – возникли специализированные журналы, сайты, конференции, магистерские программы. Сформировался широкий спектр направлений деятельности публичного историка, от образовательной и музейной до развлекательной и истории памяти.
Однако, заметила И. Савельева, даже самый внимательный анализ форм деятельности публичного историка не дает ответа на те вопросы, что были поставлены в начале. Для того, чтобы понять, что же происходит с самим историком в процессе сотрудничества с публикой, недостаточно привычных исследовательских инструментов (например, анализа интервью публичных историков или сопоставления академических и неакадемических текстов одного и того же автора); необходимо вырабатывать новые (возможно, даже полевые) методы, позволяющие изучать сам процесс производства знания в тех сообществах, частью которых становится публичный историк.
В дискуссии по докладу И. Савельевой были подняты как методологические проблемы, так и вопросы, касающиеся актуального состояния исторической науки в России: в частности, Борис Степанов указал на необходимость более четкого определения понятия сообщества для адекватного описания деятельности публичных историков (в ответ Савельева подчеркнула, что у самих публичных историков такая рефлексия отсутствует, а потому здесь требуется обращение к арсеналу социологии), а Виталий Куренной, посетовав на девальвацию профессионализма в среде академических историков, поставил под сомнение целесообразность дискуссии о перспективах развития публичной истории в России (реагируя на эту реплику, И. Савельева отметила, что некондиционность академической дисциплины вовсе не устраняет проблему опосредования связи между академическим знанием и массовыми представлениями о прошлом, решить которую как раз и пытаются представители публичной истории).
Тема публичной истории нашла свое органическое продолжение в выступлении Веры Сергеевны Дубиной (МВШСЭН) «Большие надежды: первая магистерская программа по public history в России», где был представлен отечественный опыт организации центра подготовки публичных историков. В соответствии с такой преимущественно практической ориентацией, доклад В. Дубиной был кратким и деловым. Прежде всего она подчеркнула, что не следует преувеличивать степень влиятельности публичной истории – если в США и в какой-то мере в Австралии можно говорить о ее победном шествии, то в других странах степень ее общественного признания отнюдь не столь велика. Кроме того, В. Дубина указала на принципиальное различие в стратегиях развития публичной истории в США и европейских странах, прежде всего в Германии. Если в первом случае главным был вопрос, как продать историческое знание неисторикам, найдя компетенциям историка-профессионала применение за пределами университета, то во втором публичная история служила альтернативой консервативному толкованию современной истории. Публичная история в германском обществе (в частности, программы публичной истории в Берлине и Потсдаме) восходит к таким общественным инициативам, как исторические лаборатории, занимавшимся переименованием улиц, освоением региональной истории и т.п. При такой установке деятельность публичного историка вовсе не предполагает размывания профессиональных критериев, но подразумевает внедрение экспертных оценок в околоисторическую деятельность разнообразных общественных групп. Именно на такую модель публичной истории ориентируется магистерская программа, которая была представлена в докладе. Она должна стать ответом на растущий интерес средств массовой информации к истории и повышение интереса общества к музейным собраниям, местам исторической памяти и на возрастание роли исторических познаний в образовании, а также в сегодняшнем политическом и культурном пространстве. В заключении доклада был кратко охарактеризован учебный план этой программы и особенности организации учебного процесса.
Ярко выраженная практическая ориентация доклада В. Дубиной отнюдь не воспрепятствовала постановке в ходе его обсуждения принципиальных теоретических проблем. Так, Григорий Юдин инициировал дискуссию о соотношении публичной истории и исторической политики и об отношении ее к государству и поставил вопрос, не таит ли стратегия публичной истории опасности возврата к идеологической инструментализации исторического знания. Отвечая ему, В. Дубина возразила, что публичная история, напротив, дает публике возможность защищаться от манипуляций, ибо не скрывает, а, напротив, обнажает механизмы формирования исторической культуры. В ходе же обсуждения практических аспектов программы главным стал заданный Виталием Куренным вопрос, насколько вообще навыки, необходимые для решения декларируемых в программе публичной истории задач, возможно формировать в рамках учебного процесса на базе университета. Реагируя на реплики, В. Дубина проявила примечательную сдержанность, ничем не подавая повода к подозрениям в скрытой рекламе представляемой программы и признавая, что для решения многих проблем еще нет однозначного рецепта.
Наконец, заключительный доклад Бориса Евгеньевича Степанова (ИГИТИ НИУ ВШЭ), озаглавленный «Профессионализм и рефлексия о научной коммуникации в постсоветской историографии», по контрасту с двумя предыдущими, сосредоточился на внутренних проблемах сообщества цеховых историков и диагностике состояния профессиональной исторической науки в современной России. Основой для выкладок Б. Степанова послужило детальное изучение материалов научной исторической периодики последних десятилетий. Описывая трансформации представлений о профессионализме историка в постсоветский период, Б. Степанов подчеркнул две взаимосвязанные тенденции – потребность в альтернативном прочтении истории, обусловленную освобождением от идеологического догматизма, и потребность в теоретическом обосновании научности исторического исследования, вызванную стремлением защититься от угрозы тотального постмодернизма.
Как показал Степанов на целом ряде примеров, решение обеих проблем современные российские историки ищут преимущественно на путях прояснения когнитивных основ исторического познания и анализа способов организации научной работы. Результаты этих поисков можно оценивать по-разному, но один общий недостаток приходится констатировать сразу: они остаются в узкопрофессиональных рамках. Причиной тому, по мнению Степанова, служит отсутствие рефлексии о коммуникативных аспектах работы историка. Попытки целенаправленно тематизировать коммуникацию внутри сообщества историков (например, работы Г.Зверевой или И.Чечель) вызывают характерное неприятие у большинства историков-профессионалов. Такая ситуация находится в вопиющем контрасте с ситуацией в западной науке, где в связи с развитием публичной истории коммуникативная проблематика выносится на первый план, а ее разработка предполагает применение широкого спектра методов, от библиометрии до изучения структуры журналов и поведения читателей.
Отсутствие коммуникативной рефлексии особенно остро сказывается на состоянии научных исторических журналов, многие из которых именно вследствие этого обнаруживают устойчивую инерцию по отношению к советскому наследию. В качестве позитивных контрпримеров Б. Степанов указал на сообщество археологов, инициировавшее дискуссию о коммуникативных механизмах, задействованных в археологическом журнале, и на опыт журнала «Российская история».
В ходе обсуждения доклада Б. Степанова с участием Александра Дмитриева и Виталия Куренного обсуждались такие вопросы, как наличие и роль предметных научных дискуссий в современном сообществе историков, а также основания профессиональной идентификации цехового историка в современных российских условиях. Отвечая на реплики, Степанов отметил, что дискуссии хотя и имеют место, но остаются малопродуктивными, а в поддержании идентичности историка-профессионала, наряду с культивированием определенных методов работы с источниками, большую роль играет выстраивание генеалогий, вследствие чего в целом в сообществе историков попытки создавать и поддерживать память превалируют над стремлением к созданию и совершенствованию институтов.
В итоговой дискуссии «Науки о человеке между дисциплинаризацией и профессионализацией» с участием Елены Вишленковой, Виталия Куренного, Ирины Савельевой, Григория Юдина, Веры Дубиной, Кирилла Левинсона, Олеси Кирчик, Бориса Степанова и Дарьи Дроздовой центральным вновь стал вопрос о границах применения понятия профессии к тем или иным формам деятельности. Виталий Куренной, подчеркнув необходимость различать профессии и институты, заметил, что эти понятия не исключают, а дополняют друг друга, а привязка профессии к дисциплине, как выяснилось в ходе работы конференции, часто оказывается сомнительной, так что едва ли можно говорить о профессии «историк» или «социолог», но скорее о профессии «ученый» (последнее соображение активно поддержал Борис Степанов). Олеся Кирчик указала на скрытые ценностные компоненты понятия профессии и на важность национальных традиций и особенностей при их выявлении. Григорий Юдин предложил пойти еще дальше и рассматривать профессию как лишь один (и не обязательно наиболее эффективный) из многих способов объединения исследователей. Наконец, Ирина Савельева, подводя итоги конференции в целом, с удовлетворением отметила, что разнообразие обсуждавшихся в ходе конференции тем открывает возможности более дифференцированного рассмотрения проблематики профессионализации гуманитарного знания в различных аспектах – в связи с изучением системы образования, дисциплиностроительства, формирования академической этики, развития практики экспертной оценки и т.п. Тем самым конференция успешно выполнила свою задачу.
Петр Резвых,
с.н.с. ИГИТИ им. А.В. Полетаева
См. также видеорепортаж, программу и тезисы докладов.