Член-корреспондент РАН Павел Юрьевич Уваров рассказал на семинаре ИГИТИ об особом месте социальной истории в современной науке
1 ноября 2011 г. в ИГИТИ состоялся семинар, на котором выступил с докладом член-корреспондент РАН, заведующий кафедрой социальной истории факультета истории НИУ ВШЭ Павел Юрьевич Уваров. В дискуссии приняли участие И.М.Савельева, А.Г.Эфендиев, Б.Е.Степанов, Е.А.Вишленкова, Г.Н.Ульянова (ИРИ РАН), Н.А.Проскурякова, М.А.Бойцов, В.Д.Назаров (ИВИ РАН), О.С.Воскобойников, Д.В.Лукьянов (РГГУ), К.А.Левинсон и другие коллеги. Тема доклада "Скучная история: conglomeratio centri". Предлагаем Вашему вниманию тезисы доклада, а также репортаж и видеозапись:
Скучная история: сonglomeratio centri
Социальная история имеет репутацию основы научного исторического знания. Но своим привилегированным положением она обязана в немалой степени размытости своих границ. При известной доле желания любое исследование можно отнести именно к этой проблематике, посвящено ли оно биографии какого-нибудь монарха, истории какой-либо войны, или анализу какого-нибудь политического трактата. Трудно представить историка, который не занимается обществом или, по крайней мере, «человеком и обществом». Но при этом, достаточно часто звучали и звучат заявления о том, что «социальная история умерла», о провале проекта социальной истории, об исчезновении исследовательского поля социальной истории, исчерпанности ее функций, и т.д. Правда, ради политической корректности, далее следуют разъяснения, что речь идет о классической старой социальной истории, а не о современных ее инкарнациях, будь то «новая культурная история», «культурная история социального», микроистория, и т.д.
На этом фоне прогнозы о неизбежности нового обращения к классической проблематике социальной истории могут в лучшем случае показаться непонятно на чем основанным оптимизмом, а в худшем – как раз понятным ретроградством, достаточно распространенным в кругах наших историков, не обременяющих себя излишней информацией о новейших методологических исканиях.
Для дальнейших разъяснений стоит уточнить, о каком понимании социальной истории идет речь. Естьрасширительная трактовка, согласно которой социальными историками можно считать всех, полагавших, что за значимыми событиями и изменениями в истории лежат некие глубокие причины, несводимые только к игре случая или к особенностям характера исторических деятелей. В этом смысле социальную историю писали и Карамзин, и Гизо, и даже Фукидид, поскольку, как говорил Люсьен Февр, «история социальна в силу своей природы».
И есть более узкая трактовка, исходящая из необходимости концентрировать внимание на изучении социальных структур, социальных иерархий и процессов, чтобы тем самым выявить «глубинную», а следовательно, «истинную» подоплеку всех важнейших изменений и событий. Именно социальная история в этом, узком, смысле слова превратилась к середине XX в. в особую субдисциплину, рассматриваемую как своеобразный залог научности истории.
Отмеченные выше инвективы адресованы в основном этому узкому пониманию социальной истории, и их нельзя назвать безосновательными. Однако у такой социальной истории остается и немало приверженцев. При этом и «друзья», и «враги» социальной истории исходят из одной и той же презумпции: в центре научной картины прошлого лежит некое давно уже доказанное базовое знание о социальной структуре изучаемого общества, и прогресс исторической науки возможен лишь на периферии этого знания. Разница заключается лишь в оценке значимости научного багажа классической социальной истории: одни считают его бесполезным балластом, другие отводят роль «золотого запаса». В обоих случаях предполагается, что знания о социальных структурах и социальных отношениях установлены раз и навсегда. Достаточно историку протянуть руку и достать их из закромов, чтобы то ли почтительно апеллировать к их авторитету, то ли с презрением отбросить прочь.
Однако сегодня становится все более очевидным, что закрома социальной истории пусты. Достаточно указать на такой, казалось бы, досконально изученный предмет, как социальная ( классовая или сословная ) структура Российской империи. При ближайшем рассмотрении выясняется, что хотя исследователи в большинстве своем не видели здесь принципиальных сложностей, в их трудах, тем не менее, царит удивительная разноголосица по этому поводу. Что же тогда говорить о других периодах и других регионах!
Быть может, проблемы изучения социальной структуры уже и не требуют внимания, безнадежно устарев, как и вообще все «большие понятия» социальной истории? Но оказывается, что от постоянных апелляций к «федерализирующему центру» социальной истории не в силах отказаться ни обыденное, ни научное сознание. Для того, чтобы, например, доказать, что Французская революция не была ни буржуазной, ни антифеодальной, ни антиабсолютистской, а Английской революции и вовсе не было, надо для начала опереться на общепринятые на сегодняшний день представления о том, что такое буржуазия, феодализм, абсолютизм и революция. Но опереться здесь не на что, современных общепринятых понятий нет, и бороться оказывается просто не с чем.
Журналисты, политологи и историки, и, что немаловажно – внимающая им аудитория, не способны в своих объяснениях исторических или текущих событий не руководствоваться принципом «cui prodest», видя в них результат действия неких сил, групп или институтов. Но для этого надо иметь четкое представление о социальных структурах, которое также отсутствует.
Почему так произошло? Надо понимать, что все важные инновации, приводившие к радикальному расширению круга привлекаемых источников и изменению характера вопросника, изначально не являлись самоцелью, но призваны были помочь социальной истории. Вводя понятие ментальностей, Ж. Ле Гофф и А.Я. Гуревич были уверены, что без учета этого фактора наше знание о средневековом обществе будет ущербным; когда Н. Рёлкер изучала роль женщин в распространении кальвинизма, она лишь хотела сделать социальную историю французской Реформации более полной; когда К. Гинзбург рассматривал уникальную историю мельника-еретика, он намеревался обратить внимание на ранее недооцененные историками черты итальянского общества XVI века. В этих и других случаях, речь шла об историках-практиках, накопивших солидный эмпирический материал, нуждавшийся в новом осмыслении. В итоге же предполагалось открытие новых возможностей, позволяющих лучше отвечать на важнейший вопрос социальной истории: «как возможно общество?». Однако очень скоро включались механизмы, неплохо описанные социальной историей науки: новые площади расширявшейся «территории историка» обносились заборами, за которыми высились обособленные научные школы и направления, наделенные своим языком и своей системой авторитетов. Среди них – история ментальностей, гендерная история, микроистория, историческая антропология, клиометрия, историческая когнитивистика, нарратология, потестарная имагология и многое другое. Каждое из направлений становились все более самодостаточным. Количественные методы все чаще применялись ради количественных методов, рассуждения о методе велись ради рассуждений о методе. Что же касается классической социальной истории, то она все больше походила на короля Лира, все раздавшего неблагодарным дочерям.
Наблюдался расцвет изучения сюжетов, считавшихся ранее периферийными, при угасании интереса к работе над традиционным темами и понятиями. Это облегчало выстраивание индивидуальных научных карьер, позволяло создавать новые кафедры и научные центры, но приводило к тому, что базовым проблемам социальной истории внимания уделялось все меньше. Подобные центробежные процессы наблюдались везде, но в нашей стране, по известным причинам, они приняли стремительный и, как это часто бывает, карикатурный характер. Именно у нас стало очевидным, что фрагментация исследовательского поля была оборотной стороной распада профессионального сообщества.
Но все же можно надеяться, что дочери сами возвратят опрометчивому старику Лиру часть имущества. Ведь по правилам игры все участники по-прежнему уверены в существовании некоего центра, понимаемого как оплот традиционализма. Иначе на чем основывать собственную оригинальность? Центробежные силы предполагают наличие центра не в меньшей степени, чем силы центростремительные. В случае с медиевистами таким подразумеваемым центром является понятие феодализма в его социально-экономической интерпретации. И каково же удивление новых медиевистов, когда выясняется, что этим понятием уже никто не занимается, там зияет пустота!
Становится ясно, что без постоянного обновления и постоянной работы над фундаментальными понятиями социальной истории не вырабатываются новые конвенции по их поводу, а без таких конвенций история перестает функционировать как наука, утрачивает свои функции: сперва критическую, а затем и экспертную. Из научной дисциплины она превращается в нечто другое, в объект «политики истории», осуществляемой отнюдь не историками.
Нетрудно предугадать начало усиления «центростремительных сил», и некоторые признаки позволяют сделать вывод, что этот процесс начался. По крайней мере, таковы общественные ожидания, демонстрируемые по отношению к истории. От историков по-прежнему ждут ответа на вопросы о природе государства и сущности процессов политогенеза, экспертных заключений о причинах важнейших исторических событий, ждут написания масштабных исторических полотен. И все чаще исследователи (пока еще на индивидуальном уровне) возвращаются к пониманию необходимости работать над сюжетами, традиционно считавшимися базовыми для социальной истории.
Подобный процесс (его можно охарактеризовать как ««conglomeratio centri», используя терминологию Николая Кузанского) является не откатом назад, но, скорее, возвращением долгов. Все то новое, что было создано в истории за несколько последних десятилетий, должно найти свое применение в работе над классической проблематикой социальной истории. Старые постулаты о «классах», «сословиях», «социальных структурах» и «социальных иерархиях» потому и оказываются неоперациональными, что они долгое время не пересматривались. Выясняется, что для занятия социальной историей описать общество в простых категориях и однозначных терминах попросту невозможно.
Достаточно привести один пример, часто цитируемый медиевистами. В 1198 г. жителям деревни Фильине в Тоскане пришлось признать над собой власть города Флоренции и согласиться на уплату налога. Согласно достигнутой договоренности между представителями деревни и городскими властями, от налога, который платили простолюдины – pedites должны были быть освобождены проживающие в Фильине рыцари и masnaderii, так называли вооруженных холопов. Как несвободные, masanderii не отвечали за себя в полной мере и, в данном случае, не подлежали обложению. Делегация Фильине, отправившаяся во Флоренцию, состояла из шести рыцарей и шести pedites, один из которых был старостой-подеста. Когда же пришла пора заплатить подать, то выяснилось, что сделать этого некому. В Фильине нашлось 13 рыцарей, 148 masnaderii и только пять pedites. Эти пятеро были те самые люди, кто вместе с подеста подписал от имени коммуны договор с Флоренцией. Они уже назвались pedites и взять своих слов назад не могли. Все остальные жители деревни, не претендовавшие на то, чтобы называться рыцарями, поголовно записались в masnaderii. Можно ли назвать это казусом? Вполне, если помнить, что казус это исключительный случай, позволяющий выявить те стороны повседневной жизни, которые обычно скрыты от стороннего наблюдателя именно в силу своей обыденности. На самом деле такое случалось повсеместно и постоянно, и любой непредвзятый историк сможет привести немало подобных примеров для своего периода. Социальные обозначения не что-то пустое, но они подвижны и привязаны к жизненным ситуациям, которые историк зачастую не может знать. Человек в Средние века жил по обычаю своих предков, и лишь в суде и других особых обстоятельствах заходила речь о том, чтобы подыскивать юридические термины. Тогда играли роль те выгоды, которые можно было из них извлечь. Укрыться под обозначением, акцентирующим зависимость, было так же обычно, как в других условиях – доказывать и бороться за свою свободу.
Можно ли с учетом этого изучать социальные группы? Конечно, и можно, и нужно. Но делать это следует с учетом как достижений «прагматического поворота», так и знания работ, посвященных когнитивной стороне исторического исследования. С другой стороны, становится все более явной роль социальной истории как единственно возможной точки пересечения всех новых направлений. Гендерная история, дискурсивный анализ, и, предположим, имагология могут вновь сойтись между собой в одних дисциплинарных рамках, лишь предъявив свой вклад в поиски ответа на все тот же неизбывный вопрос: «как возможно общество?».
Обновление социальной истории обусловлено не только обогащением ее понятийного аппарата, но и введением в научный оборот принципиально новых источников, а также существенным изменением круга вопросов, задаваемых давно известным документам. Новые методы работы с источниками позволяют не просто расширить, но порой и радикально изменить наше представление о возможностях того или иного типа исторического материала. Так, например, ревизские сказки и кадастры могут информировать об аксиологии изучаемой эпохи, а литургические памятники и агиография содержать немаловажные сведения о социальной стратификации. Новые подходы к процессам визуализации и к механизмам функционирования исторической памяти открывают новые горизонты в работе с источниками.
Функция социальной истории как центра исторического знания позволяет выстроить сценарий диалога с другими научными дисциплинами. В первую очередь – с социологией (какие бы трансформации ни переживала эта наука), лингвистикой, психологией, экономикой, юриспруденцией, но также и с медициной, микробиологией, палеоботаникой и палеозоологией, климатологией, не говоря уже о таком традиционных партнерах истории как география, демография, филология, а также о дисциплинах, родственных истории (археология, специальные исторические дисциплины, книговедение и др.)
Процесс обновления социальной истории представляется необходимым и в какой-то мере неизбежным, однако его успех не гарантирован автоматически. У основателей новых направлений, отпочковавшихся от классической социальной истории, имелся хороший опыт исследовательской работы в рамках именно этой истории. Но если центробежные процессы были в значительной степени делом естественным, то для запуска процессов центростремительных уповать на естественный ход событий не приходится. Историк, имеющий опыт архивной работы, изучавший, например, земельные распорядки в русской общине, просопографию детей боярских по десятням рязанского уезда или организацию муниципального управления в Лондоне XIV века, может переключиться и на изучение гендерных проблем, на исследование дискурсивных практик или на семантический анализ языка историков. Встречное движение маловероятно: специалист по исторической психологии, скорее всего, не только самостоятельно не станет квалифицированным историком-аграрником, но и не сможет и не захочет готовить таких специалистов. В этом видится основная проблема выживания профессионального сообщества. По всей видимости, задачу подготовки нового поколения столь необходимых профессиональных историков могут решить только преподаватели, обладающие личным исследовательским опытом (желательно – успешным), при этом зарекомендовавшие себя в плане продуктивного применения новых методов исторического исследования (а не только декларирования своей приверженности таким методам). Найти таких людей непросто, но все же можно, было бы желание. Иначе трудно будет удержать сообщество историков от полного распада, а дисциплинарное поле истории от неминуемого захвата какими-нибудь «ушлыми соседями».