Архив НУГ пополнился новым интервью

В архиве НУГ появилось интервью с Юрием Ивановичем Бутенко, ветераном труда, доктором физико-математических наук, профессором кафедры механики КГАСУ.

С текстом интервью можно ознакомиться ниже.

дата проведения интервью: Июль 2013.
место проведения интервью: Казань.
сведения о собеседнике: Бутенко Юрий Иванович окончил Уфимский нефтяной институт в 1959 г. Был оставлен в институте ассистентом на кафедре теоретической механики и сопротивления материалов. С 1962 по 1965 гг. работал ассистентом на кафедре сопротивления материалов Казанского авиационного института (КАИ), затем по конкурсу прошел в Казанский инженерно-строительный институт (КИСИ) на должность старшего преподавателя кафедры строительной механики. С этого же года стал соискателем у научного сотрудника физико-технического института АН ТАССР И.Г. Терегулова. В 1971 г. был переведен на кафедру сопротивления материалов КИСИ. В 1974 г. под руководством И.Г. Терегулова защитил кандидатскую диссертацию в Казанском государственном университете (КГУ) на соискание ученой степени кандидата физико-математических наук. В 1979 г. стал доцентом кафедры. Работу преподавателя совмещал с общественной деятельностью, долгие годы был членом парткома, председателем группы народного контроля. Основные научные интересы связаны с механикой деформируемого твердого тела. В 2001 г. опубликовал монографию "Вариационно-асимптотические методы построения неклассических методов расчета стержней и пластин". С 2002 г. - в должности профессора кафедры сопротивления материалов. В 2003 г. в КГУ защитил докторскую диссертацию на соискание ученой степени доктора физико-математических наук.  Ветеран труда.
интервьюер: Анастасия Бутенко (волонтер), Елена Вишленкова
расшифровка и редакция интервью: Ольга Бурина. 

— Здравствуйте!

— Добрый день!

— Для начала, расскажите нам, пожалуйста, кем были ваши родители?

— Мой отец был простым рабочим одного из харьковских механических заводов, без какого-то специального образования, а мама окончила химическо-технологический институт в Харькове и была инженером-химиком на заводе ХИМС, то есть Харьковский электромеханический завод им. Сталина, который, кстати сказать, был одним из крупнейших в то время в Советском Союзе. А о городе можно говорить?

— Да, конечно. Можете рассказать о детстве, где родились.

— Родился я на Украине в городе Харькове, 7 августа 1935 года, вот в этой семье, о которой я только что сказал. Детство мое было, на мой взгляд, очень благополучным. Сильных таких эмоций я не помню, но должен сказать, что я был неплохим математиком уже с детства. Однажды, играя с ребятами, я поменял свой двухколесный велосипед на трехколесный! Почему? Колес было больше! Значит, велосипед какой? Лучше! Я был поставлен родителями в угол, за то, что считал не так, как надо. Вот основные воспоминания. Но основные, конечно же, воспоминания связанны с Великой Отечественной войной 1941-45 года. Тогда я уже был постарше. Над Харьковом немецкие самолеты, вероятно разведчики, появились в первый день войны. Война началась утром, а они появились вечером, стреляли трассирующими пулями. Мы еще ничего не понимали. А ведь трассирующие пули – это очень красиво: красный, зелененький, синенький огонек. И мы, мальчишки, начинали бегать, пытаясь поймать вот эти пули. Но за нами по улице бежали взрослые, прижимали к асфальту и лежали сверху.

— Опасно было?

— Ну, наверно. Мы в то время еще не понимали всего этого. Ну а потом уже начались бомбардировки, бомбежки, бомбоубежища. Каждый вечер бомбежка. На мой взгляд, прилетали, вот, как я сейчас помню, в основном вечером. И начинали бомбить. Затем встал вопрос об эвакуации всей промышленности. Город Харьков – это один из самых индустриальных городов Украины. В свое время, до 32-го года что ли, он был столицей Украины, а потом, из-за того, что там очень много предприятий, встал вопрос об эвакуации. Отец в первые дни добровольно ушел на фронт. А мы жили так: мама, папа, две бабушки, и сестренка родилась. Она на 5 лет моложе меня, она 40-го года и, когда началась война, ей был всего год. И вот, в один из осенних дней, нас поместили в теплушки по несколько семей в каждый вагон, и началась эвакуация. Я не помню, кто был в нашем вагоне, но помню, что народу там было полно, потому что пассажирских поездов не давали, а в теплушке стояли станки, а между станками люди и спали.

— Сколько дней ехали?

— Ехали долго, войска видимо пропускали. Вот до Москвы я не помню, как это было, а когда мы стояли в Москве на станции Товарной, ее очень сильно бомбили. Рядом с нами пылал состав, видимо тоже с эвакуированными. Нас всех выгнали из вагонов, уложили во рвы, дети снизу, взрослые сверху. После бомбежки снова ехали некоторое время, а одной ночью вдруг остановились в каком-то городе. На перроне стояла милиция, из вагонов попросили представителей семей, каждому милиционеру дали по несколько взрослых. Милиционер с нами пошел по темному городу, освещения не было тогда, стучал в любые окна, а дома все одноэтажные, от силы двухэтажные были. Милиционер спрашивал, сколько в доме жильцов. Если не очень много было, распределял в дом одну или две семьи, и говорил, что они потом разберутся, только дали бы ночлег на несколько дней. И вот он дошел до какого-то дома, в котором оказались мы. В этой квартире, если можно называть это квартирой, я потом еще расскажу, в этой квартире жили одна семья, эвакуированная уже из Ленинграда. Туда поселили еще три семьи из нашего состава. Значит, жили четыре семьи. И жили так не очень долго, потому что и, правда, начали расселять. И, в конце концов, в течение года, наверное, в этой квартире оказались две семьи: эвакуированная из Ленинграда и наша семья. После войны, когда начали мерить нашу площадь, которую мы занимали и где мы жили, оказалось, что вот эти все семьи жили в квартире на 17 кв. м.

— Две семьи?

— Четыре! 17 квадратных метров. Там были сени, которые не считались жильем, летом там кто-то спал. Была кухня, где печка стояла русская, обычная. Затем была еще одна комната и маленькая комната. Вот в этой маленькой комнате жила семья, эвакуированная из Ленинграда. Там был переводчик трудов Сталина на грузинский язык, очень крупный историк или переводчик. Он знал хорошо языки и поэтому переводил вот эти труды.

— Еще один вопрос: а ценилось ли в вашей семье высшее образование?

— Так как мама была с высшим образованием, то ясно, что семья считалась очень культурной. У меня обе бабушки были совершенно безграмотные. Они не ходили ни одного дня в школу. Но моя бабушка по маме сама всему научилась. В уме она прекрасно считала, перемножала без ошибки трехзначные числа. Как это делала, она так и не поняла, но я ее проверял, она очень правильно все считала. Она коряво, но писала, конспектировала историю партии, занималась. И так как она, будем считать, немножко грамотная, все время была бригадиром, в общем, человеком, которому нужно большее. А вот бабушка по отцу занималась только воспитанием детей. Она жила с нами, правда, перед эвакуацией она просила маму, чтоб та эвакуировалась, а нас с сестрой оставила с ней в Харькове. Дело в том, что моя мама еврейка, а все знали, что евреев расстреливают. И бабушка пошла к маме, говоря, что она нас спасет, что никто не узнает, что это дети женщины-еврейки и отца-украинца, что она сумеет выдать нас за украинцев. Но потом она всю оставшуюся жизнь до смерти, а умерла она в пятидесятом году, благодарила маму, зато, что та ее силой вывезла. Высшее образование в нашей семье очень ценилось, и семья считалась культурной, так что, надо было идти учиться. В сорок третьем году в городе Уфа я пошел в первый класс школы №10.

— В сорок третьем?

— В сорок третьем, во время войны. Школа располагалась в полуподвальной библиотеке, а в большом здании школы, рядом с домом, в котором мы жили, располагался госпиталь. Мы в первом, втором и, по-моему, в третьем классе давали концерты в этом госпитале. Как только госпиталь был ликвидирован, мы перешли в эту большую, мужскую школу города Уфа и в 1953 году я эту школу окончил. А в 42-ом году нам сообщили, что папа пропал без вести. Дело в том, что Харьков дважды попадал в котел, и там много перебили народу. Видно, в одном из этих котлов был отец.  Было не разобраться, но он ведь как раз был там. Так как о смерти не было сказано точно, то считали, что он пропал без вести. Но в настоящее время известно, что он попал в плен и в 43-ем году на каких-то рудниках умер от туберкулеза.

— В Германии?

— В Германии. Он был на границе Бельгии и Германии, в лагере не Дахау, а Дасау, по-моему, есть какое-то местечко такое. Там папа и похоронен. К сожалению, мне туда добраться не удалось. Пока не удалось, будем надеяться на лучшее. Школа была очень хорошая, мужская, ребята были хорошие, переживавшие в то время войну. Классов было четыре, то есть достаточно. Но условия жизни были довольно сложные, потому что домик наш был маленький, две семьи, два входа. Воды не было в доме, печное отопление. Туалет тоже на улице, во дворе на две семьи. Приходилось каждый раз рубить дрова. Кому? Я единственный мужчина в семье. Я занимался заготовкой дров, носил воду. Мама сутками не приходила домой. Вообще история этого цеха, который переехал в Уфу, очень интересная. Дело в том, что, в декабре 41-го года, мы приехали в Уфу. И когда нас еще расселяли, уже началось строительство завода. Под площадь отдали фундамент Дворца культуры. В центре города начиналось перед войной строительство Дворца культуры. Уфа – это такой небольшой город, и до войны не очень известный. Да, столица Башкирии, но не такой большой индустриальный город. Можете себе представить, там были только фундамент, но сразу начался монтаж этих цехов.  Зима, монтаж станков, сверху крыши не было. Пока монтировали станки, закрыли крышу первого этажа, потом на втором этаже началось монтирование станков, тоже закрыли крышу. Так, в центре города появилось четырехэтажное огромное здание завода. Этот химзавод эвакуировался в 7 городов. В Уфу был направлен один из цехов, который почти сразу, в 42-ом году начал работать. Заводы изготовляли, насколько я понимаю, оборудования для подводных лодок. Поэтому приемщиками военными были морские офицеры. В таких красивых формах они ходили. Родителям многократно приходилось ночевать там, когда на заводе что-то срывалось. Мы ночевали с только с бабушками. И жили мы довольно дружно. Если когда-нибудь возникали конфликты среди нас, маленьких мальчиков, то моя сестра, вот такой клоп, бежала с кулаками защищать брата. Я уж не таким драчуном был, но если была агрессия в мой адрес! Вы знаете, это надо видеть, когда вот такой клоп бежит защищать брата. Вот так дружно мы жили. Учился я хорошо, у меня даже сейчас находятся похвальные грамоты, выбросить надо бы их. Когда мы закончили 7 класс, нам дали свободный выбор. Большинство школьников ушли в техникум, чтобы сразу начать работать после 7 класса. Семь плюс семь – это 14 лет. Большинство ушло в техникум. Осталось два класса. Вот, из четырех набрали ровно два класса. Эти два класса – «а» и «б» - просуществовали от восьмого, до десятого классов. Хочу сказать, что возраст тогда был больше чем сейчас. В 10 классе нам было по 18 лет, а некоторым по 20, люди взрослые. Шутки были разные, без шуток никуда, но ребята были очень дружные. Самое главное, что семьи, где отец был жив, оказывали моральную, материальную помощь ребятам, которые знали, что их родители погибли. В 9-10 классе у нас начали появляться компании по интересам. В результате у меня были друзья, с которыми мы переписывались и переписываемся, перезваниваемся до сих пор. Все были очень дружные. Потом судьба нас разбросала. Так, учился я хорошо, даже был первым из победителей математической башкирской олимпиады, поэтому меня в этом плане выделяли. Но в параллельном классе учился мальчик-гений. Маленький, щупленький, еврей. Илья Друкер. У нас, конечно, случались иногда скандалы из-за ребят, но никто за все время обучения с восьмого по десятый класс, Илью пальцем не тронул. Почему? Все знали, если его тронешь, он сразу же упадет. Но его ценили как мозг группы. Это один из мальчиков, которых в школе я считал просто гениальным. Я всегда знал, что если Илья участвует в какой-то олимпиаде по математике, по физике, то первое место я не займу. Первым обязательно будет он. Так и случилось: в башкирской олимпиаде он занял единоличное первое место, а я с мальчишками из соседней школы второй был. Были две известные на Уфу мужские школы – №10 и №1. В школе №1 учились дети элитных родителей. Школа в самом центре была. А ближе к окраине была 10-ая школа. Вот они между собой соперничали. И мальчик Мина с 1-ой школы (фамилия его была Мина), мы с ним поделили 2-3 место, и я для нас был недосягаемым. А судьба этого Ильи довольно известная и трагическая. Он окончил физико-технический институт в 58-ом году, я еще обращусь к этому, ведь это был институт, где евреев не принимали из-за национальности. Его не сумели отсечь ни на одном экзамене, он закончил школу с золотой медалью и сдавал пять экзаменов. Я тоже был медалистом, но меня отсекли, а его не сумели. Я еще раз хочу подчеркнуть, что бывают такие уникальные люди. Он кончил физико-технический институт, занимался атомной металлургией. Тогда это было очень нужно в связи с атомной бомбой и со всей атомной металлургией. Там он облучился. В 27 лет он был доктором наук, а в 29 он умер. Вы можете представить? Маленький, щупленький, ну ясно, что он был облучен при экспериментах. Вот так мы потеряли Илью. Мы с ним были в очень хороших отношениях. А я окончил школу с серебряной медалью в 53-ем году.

— Как вы выбрали ВУЗ, и считался ли он престижным в то время?

— У 10-ой школы был один ВУЗ, куда ездили лучшие выпускники школы. Это Московский физико-технический институт в Долгопрудном. Я должен сказать, что у нас в школе было несколько уникальных преподавателей, в том числе математик – Иван Григорьевич Ширяев, который пришел к нам в 9 классе. Он был инвалид. С ним мы начали понимать, что такое математика. Мы целыми днями занимались одной математикой. Он сказал, что все учебники, которые были в то время, учебники Киселева, Рыбкина, что они нам не нужны, что мы должны собрать деньги, и купить Моденова. Это был первый сборник задач для поступления на мехмат и физфак МГУ. Моденов, по-моему, это профессор МГУ, который собрал все экзаменационные билеты и издал довольно большой учебник с решениями. Так вот, мы решали задачи только по этому учебнику. Когда мы уходили на каникулы, например, на двенадцать дней, нам давали по 70, по 80 задач по Моденову. Однажды, занятие по математике заканчивалось, оставалось 15 минут. Иван Григорьевич вдруг заявляет, что у нас контрольная. У него карманы были набиты билетиками, которые он раздавал, и каждому индивидуальный вариант. В течение 15 минут мы должны были решить 3-4 задачи из билета. В 15 минут, я еще раз повторяю. Потом оказывается, что это были варианты Моденова, то есть я за 15 минут должен был решить вступительные экзамены в МГУ. В 10 классе наши ребята познакомились с девочками из 45-ой школы, женской, расположенной недалеко от нашей школы. Рядом с нами была 1-ая женская школа, но что-то наших ребят туда не тянуло. Шли в 45-ую. А на Новый год пригласили девочек к нам. И мне ребята после вечера говорят, что мне придется провожать девочку, а был уже первый час ночи. Идем ночью с ней по улице, и вдруг слышим, что за нами кто-то идет. Она оглядывается и говорит: «Юра, ты пропал, за нами идет Иван Григорьевич». Иван Григорьевич застал меня с девочкой. Все в школе начали ждать 11 января. Все ждали спектакля. Он состоялся. Иван Григорьевич входит в класс, все встают, он махнул рукой и, никому не говоря ни слова, сразу ко мне. Спрашивает: «Бутенко, вы выполнили задание по математике?». Я говорю: «Да, Иван Григорьевич. Вы дали 79 задач, 77 я решил, две я решаю, но пока решить не сумел». Он ответил: «288 часов вы отдыхали, за девками бегали, математикой не занимались». И в мою тетрадь красным карандашом во всю страницу была поставлена тройка. Не двойка, двойку он не мог поставить. А одному молодому человеку не повезло. Девушка, с которой он встречался, жила с ним в одном дворе. И, когда он ее провожал, он всегда попадался Ивану Григорьевичу. Поэтому он всегда говорил: «Хотите узнать, сколько раз я попадался – пересчитайте все мои двойки по математике». Вот такой был математик. Второй такой учитель был Эрнст Игнатьевич Линдт – преподаватель немецкого языка. Литераторов было достаточно, а вот специалистов по немецкому языку было мало. А у нас до 8 класса никто и не занимался немецким, и тут в первой четверти его появление у нас в классе. В итоге один человек в классе имел «4», а все остальные получили тройки и двойки. Такими репрессивными методами он нас воспитывал. Зато в 10 классе русская речь не звучала вообще. Мы сдавали экзамены, как сейчас сдают кандидатские экзамены. Он нас заставлял так работать: спрашивал одного, затем поднимал другого и спрашивал, какие ошибки допустил отвечающий. Не называешь ошибки – тебе двойка. Называешь, но не те – тебе двойка. Так он заставил нас, и за три года, к десятому классу мы выучили язык. Поэтому все в ВУЗе было очень сложно.

— Потому что расслабленно?

— Это тоже. Нет, с немецким было все хорошо в студенчестве, а вот в аспирантуре был только английский. Поэтому были большие затруднения. Параллельный класс изучал английский. А я попал в немецкий класс. Была еще прекрасная преподавательница – Вера Михайловна, Вермишель – преподаватель химии. Еще надо упомянуть классную руководительницу. Она к нам пришла в 9-ом классе, молодая выпускница пединститута. Она была очень молодая, а мы такие лбы уже были. Ее каждый раз на литературе доводили до слез. Она сидела, ревела, но ни разу не пожаловалась на класс. Эти издевательства продолжались полгода, но потом она взяла всех в руки. Когда мы заканчивали школу, все стали ее друзьями, все были у нее в доме, знали ее мужа. Вплоть до того, что когда поступили в ВУЗы, все равно к ней приходили. Такова школьная эпопея.

— А как вы выбрали ВУЗ? 

— Итак, лучшие наши выпускники ездили в физтех, поэтому и я собирался поступать в этот институт. Это было в 53-ем году. Но 53-ий год довольно своеобразный. Первое важное событие – смерть Сталина, второе – дело врачей.

— Все евреи-врачи были обвинены в том, что они убивают, а не лечат.

— Обвиняют в том, что они убивают членов правительства, а не лечат. Там была провокатор, Тимошук, женщина, которую потом за разоблачение Орден Ленина дали. Врачей посадили, затем реабилитировали. А Тимошук лишили всех наград, потому что оказалось, что это обычная операция КГБ. Специально все подстроили. В тот момент поступать было очень тяжело. Особенно детям-евреям. Из наших двух классов три человека – я, Исанин Владик и Друкер Илья – поехали сдавать экзамены по физике в тех-институт. Мы с Ильей были медалисты, поэтому сдавали пять экзаменов. Владик Исанин медалистом не был, поэтому сдавал еще четыре экзамена.

— Девять вступительных экзаменов?

— Да. Вот первой была математика. Математика письменная, математика устная, геометрия письменная. Я получил общую оценку «5». На геометрии мы были в первом потоке, решили все задачи и ушли.  Да, надо сказать, что экзамены мы сдавали в МЭИ, и условие такое, что с этими оценками можно поступить куда угодно. И вот мы сдали работы, ушли в кино, вернулись из кино, а экзамен продолжался. Ребятам добавили еще час, они не успевали. Представляете, какие мы были подготовленные. Хотя физику я сдал хуже, общая оценка была «3». Письменно я сдал на «4», а устную часть на «3». Общая «3». Но проходной балл, то есть 8, я набрал. Илья получил «10», а Владик Исанин, по-моему, тоже «8». А после экзамена была мандатная комиссия. Что такое мандатная комиссия вы знаете.

— А что это?

— Да, я сам не знаю, что это такое! Нас просто предупредили, что будет мандатная комиссия во главе с ректором. Редактором был генерал-лейтенант, страшно злой. А его окружало несколько профессоров. Пришел Илья, его попросили забрать документы в МГУ, потому что ему не положено было учиться в физико-техническом.

— Объявили напрямую?

— Ректор сказал, что позвонит ректору МГУ, и его сегодня же зачислят.

— Нет, а ему сказали, что его не берут именно потому, что он еврей?

— Нет, нет, нет, эта фраза не прозвучала. Но я вам говорил, что Илья был гений. И гений заявил: «Нет!». Ректор его умалял, чуть на коленях перед ним не стоял. А тот одно: «Нет!». Формальной-то причины отказа у ректора нет. Так Илья был зачислен в физико-технический институт. Но, когда ректор проверил мои оценки, он зачеркнул «5» и поставил «4», сказав, что моя работа на «5» не оценивается. Я становлюсь непроходным. Я мог поступить с этими оценками в любой ВУЗ, но их уже исправили, и в Москве трудно было остаться с такими оценками. Я приехал в Уфу и пошел работать.

— Работать?

— Да, я год проработал на заводе низковольтной аппаратуры чертежником. Владик Исанин поступил. Ему оценки не исправляли, у него была хорошая биография, его отец профессор, он русский. К сожалению, Владик Исанин не выдержал физтех, и после первого года обучения перевелся в Уфимский авиационный институт. Он тоже умер уже.

— А какой ВУЗ вы закончили?

— Подождите. На следующий год я поехал в МГУ, правда, уже только на собеседование. В комиссии принимали два человека. Меня принимал молодой аспирант. Спросил, чем я хочу заниматься. Я сказал, что атомной энергией. И он как начал меня гонять по атомной. И я оказался непроходным. Второй раз. Я вернулся в Уфу, когда уже закончился прием во все ВУЗы. Но я пошел в нефтяной институт, хотя и после закрытия приемной комиссии. Секретарь спросила меня, как я закончил школу, что случилось потом. Я рассказал, что произошло. Затем она отвела меня к ректору. Я зашел к ректору Уфимского нефтяного института, профессору Клименку, инвалиду Великой Отечественной войны. Но он очень добродушный, симпатичный человек. Поговорил он со мной и предложил учебное место. Положение у меня безвыходное и я сказал, что буду учиться. Вывесили списки, в одной из групп был вписан уже от руки ваш покорный слуга, Бутенко Юрий Иванович. Я выбрал самый страшный факультет – горно-нефтяной, не механический какой-нибудь. Я решил, что раз не повезло, все равно не надо расслабляться. То есть по специальности я горный инженер.

— Это было престижно?

— Ну как сказать. Вообще, да, нефтяной институт ценился. И Башкирия ведь нефтяная, рядом Татария нефтяная. Специалисты были необходимы, потому что осваивались новые месторождения. Но ту произошло все наоборот.

— Что случилось?

— Меня развернули в другую сторону. Я оказался в нефтяном институте. Институт был достаточно известным в башкирско-татарском районе и там были в основном дети рабочих на приисках, то есть приезжие. Люди были очень хорошие, заинтересованные, не элита, как в физико-техническом институте. Учился я хорошо, особенно хорошо шла математика, теоретическая механика и сопротивление материалов. Меня избрали комсоргом группы. А на сопромате со мной случился казус. Второй курс, первый семестр. Я досрочно сдал три экзамена на пятерки и у меня остался один – сопротивление материалов, на подготовку к которому у меня было двенадцать дней. Ребята, которые приехали на каникулы из Москвы сказали, что для сопромата много дней не нужно. И я шесть дней прогулял с ними в их каникулы. Сопромат у нас вел довольно молодой, вальяжный, подстриженный – Валентин Ильич Зайцев. Вот он мне жизнь и испортил. Всю. Дальнейшую. Вот он меня развернул. Я взял билет. В одном вопросе я знаю для чего, но не знаю почему, для другого я знаю почему, но не знаю вывод. Так как все равно ответить не мог, я вышел первым и положил билет на стол. Валентин Ильич говорит: «Бутенко, вы что делаете? Я же вам двойку поставлю!» Я говорю: «Ну что заслужил, то и ставьте». Он мне в ведомость поставил двойку. В результате у меня были все пятерки, а по сопромату двойка. Я пришел в деканат, чтобы узнать о пересдаче. Они попросили написать заявление. В отличие от нынешнего положения, деканат мог и не разрешить пересдавать. Я написал заявление, объяснил причину, и мне разрешили пересдавать экзамен. На экзамене я решу одну задачу, преподаватель мне дает другую. Я отвечаю на другое, он мне третье. Пока у другого преподавателя прошло пять человек, я отвечал один. Преподаватель мне поставил пятерку. А я с ребятами поспорил на бутылку шампанского, что пятерку мне не поставят. Но мне поставили пятерку. Бутылку шампанского значит проиграл. Между прочим, стипендия в этом ВУЗе была самой высокой в Уфе.

— Сколько было?

— Я не помню, рублей 500, или 400. Но, повышенную стипендию мне не дали. То есть меня допустили к сдаче в срок, но повышенную стипендию не дали из-за пересдачи. А на следующем экзамене уже Валентин Ильич просто поговорил со мной, поставил «5» и отпустил. На третьем курсе меня избрали заместителем секретаря комитета ВЛКСМ института. По положению секретарем всегда был преподаватель или аспирант, а рабочей лошадью был первый заместитель. Я им стал. Я проработал там год, а на следующий год меня избрали секретарем. Я в течение полутора лет был главой комсомольской организации нефтяного института. Поэтому, когда я вышел на защиту диплома, я был вторым в рейтинге по успеваемости. А вот теперь о втором гении. Первый в рейтинге был Сумбат Закиров. Второй гений, с которым я встретился в жизни. Он и сейчас живой, профессор Московского нефтяного института. В отличие от маленького, щупленького еврейчика, Сумбат – это высокий громила-татарин. Рыжий такой. У Друкера семья культурная, у Сумбата родители – дворники. А парень – золотая голова. Когда мы впервые начали заниматься аэродинамикой, ни один преподаватель не знал, что это такое. Жидкостью занимались, знали, как она движется по породе. А как газ движется, не знали. Нашим преподавателям пришлось срочно готовить курс «Газовая динамика». Они готовили, и Сумбат готовил этот курс, будучи студентом. Преподаватели с ним советовались. Он сам начал выбирать из всего газовую динамику.  Он все на пятерки сдавал. Такой, весьма необычный, очень хороший, дружный, симпатичный молодой человек, рыжий татарин. Так как он был первым, его сразу после окончания ВУЗа послали в Москву, в целевую аспирантуру по механике. Он попал к академику Черному, тот увидел этот талант, и оставил Закирова на кафедре. Надо сказать, что в группе были очень хорошие ребята. Ну, во-первых, Леша Филимонов. При Горбачеве он был министром нефтяной промышленности. Он со мной вместе работал в комитете, отвечал за работу физкультурного сектора, он лыжник хороший. Леша уехал на Сахалин, занимался морским бурением, за ним уехала девушка его, которая кончила тогда первый курс. Первую свою буровую вышку на Сахалине он утопил, его чуть не судили, но, тем не менее, потом работа пошла хорошо, он стал управляющим Сургут-нефтью. Когда подбирали министра в горбачевское правительство, Горбачеву не нравилось, что все кандидаты между собой грызутся. Он поставил условие найти спокойного, неконфликтного человека. Все сошлись на том, что самым спокойным из руководителей нефтяной промышленности является Леша Филимонов. Его сделали министром нефтяной промышленности. Я считаю, что он проработал недостаточного, потому что правительство Горбачева пало. Потом со мной учился Ибрагим Амангилиев, который пришел к нам на первом курсе, казах. Уверял нас, что он поступил в МГУ на геологический факультет, но учиться там не сумел и был переведен в наш институт. К сожалению, лет через 20 я узнал (хотя мы с ним были в прекрасных отношения, дружили, в одной комнате жили), что он стукач, который был внедрен КГБ. Человек он выдающийся. Сейчас я вам его послужной список назову. Вообще, на нас он ничего не докладывал, хотя он со мной в комитете был, был моей правой рукой, следил за мной. Кем он стал? Так как он казах, он уехал работать в Гурьев, где грамотных казахов было мало. Там он сразу стал первым секретарем Гурьевского обкома комсомола. Затем был переведен в ЦК ВЛКСМ инструктором, затем был переведен вторым секретарем ЦК ВЛКСМ Казахстана, откуда пропал. Через много лет я узнал, что он возглавляет советскую разведку в Тегеране. Когда Примаков возглавлял разведку в Каире, он возглавлял Тегеранскую разведку под маской торгового представителя. Сейчас мне ребята говорят, что он является советником Назарбаева по международным делам. А остальные ребята себя проявили на производстве. С Черномырдиным у меня товарищ работал. Черномырдин в Саратове был, и ребята туда уехали. А моя судьба решилась очень просто. Меня за несколько дней до распределения вызвали в ректорат. А раньше около ректората висел список, куда приглашали работать. Я уже бывал несколько раз на практике в Татарии, и решил, что я поеду в Лениногорск. Так как Сумбат уезжал в аспирантуру, то получалось, что все места мои. Я могу взять любое направление из-за рейтинга. За несколько дней до распределения меня пригласили в ректорат. Ректором был уже Губин, другой ректор, не Климинок, который меня принимал. И он говорит мне: «Бутенко! Куда ты хочешь?». Я говорю, что мест полно, что мне можно брать любое. Ректор со мной не согласился. Почему? Валентин Ильич Зайцев, которому я сдал сопромат, предлагал место на кафедре, работу ассистентом. Опять меня в математику развернули. Сам Зайцев со мной не говорил, он просто попросил Губина меня оставить. Я ведь горный инженер, а там механики. Но он почему-то выбрал меня. Я подумал и согласился. Я в этот момент уже с комсомолом завязал, с небольшим скандалом. Я один из тех, кто выступил против первого секретаря горкома комсомола Уфы. Его сняли после одной конференции. Перед защитой диплома, хотя еще шли занятия, мне поручили провести несколько пробных занятий. На пятом курсе я читал теоретическую механику и сопромат. Я остался на кафедре сопротивления материалов и теоретической механики Уфимского нефтяного института. Затем меня выслали в Октябрьский, где был филиал нефтяного института. В Октябрьске мне дали комнату, потом однокомнатную квартиру. Вот с этого момента началась моя преподавательская кошмарная жизнь, потому что я вел все математические курсы, а считать себя грамотным в математике я на тот момент не мог. Был момент, когда мне предложили целевую аспирантуру у академика Новожилова в Ленинграде, но я отказался, потому что я чувствовал, что я пока не готов. К академику! Я понимал, что я хоть и не у академика буду, а у кого-то из его сотрудников, но уровень все равно другой, Ленинградский университет все-таки, аспирантура.

— Жалко.

— Вот так вот. 

— Риска не хватило?

— Да нет, возраст! Я был не женат, а в тот момент женился, вот о чем речь идет. Опять уезжать на три года…

— Какие события в вашей жизни происходили в восьмидесятые годы? Не только события. Здесь очень интересна история ВУЗов в 80-е годы. Мы хотим сравнить университет в восьмидесятые годы, затем рассмотреть перемены в 90-е и двухтысячные в системе образования. 

— В Октябрьске мне пришлось вести теоретическую механику и сопротивление материалов у студентов, и у вечерников, тех, кто днем работали, вечером учились. Я там был один, связей в Октябрьском у меня не было. Никаких обязательств перед этими студентами у меня не было, кроме того, чтобы их научить. Поэтому они весьма удивились, что с них начинают здорово спрашивать. Я там сразу стал для них деспотом каким-то. Кроме нефтяного института там есть и нефтяной техникум. Директор нефтяного техникума был и директором нефтяного института-филиала. А сопромат есть и в техникуме, его преподавала молодая женщина, которая в тот момент ушла в декретный отпуск. Так как в городе практически некому было преподавать, ректор уговорил меня и там работать. Получалось, что моя жизнь была тяжела, и их жизнь была довольно сложной со мной. К тому же я в это время сидел и самостоятельно изучал математику, механику. Вообще говоря, была хорошо, что занятия были вечером. Я занимался днем на свежую голову, а работал вечером, и проработал в таком режиме 2 года. А в 60-ом году я женился. Так случилось, что я женился на аспирантке Казанского университета. И что нам делать? В этот момент мне и предложили Ленинград. Я отказался, и меня перевели в Уфу. Год я проработал в Уфе на основной кафедре, где, надо сказать, ко мне сотрудники относились очень хорошо, особенно Валентин Ильич Зайцев, чего я никак не могу понять. А Гульнар Газизовна, жена моя, тоже работала в Уфе. Уфа отличалась в то время от Казани. В Казани было много специалистов, а в Уфе мало. Поэтому Уфимские университеты создавали все условия для того, чтобы специалисты не уезжали и работали при институте. В Уфе нам дали комнату в 28 кв. м.

— На двоих?

— Да. Там у нас сын родился, Олег Юрьевич. Комната просторная, первый этаж, в институте, который находился через дорогу, я вел занятия. Вот как хорошо они относились к своим сотрудникам. Но нас нужно было закрепить. К нам заведующий кафедры органической химии приходил дважды, уговаривал Гульнар Газизовну подать к ним документы. Но у нее диссертация была в то время не готова. И что делать? Ей кончать диссертацию, а мне начинать? Мы бы остались, нам и квартиру обещали. Но мы решили, что я завершаю деятельность в Уфе, и в 1962 году окончательно переехали в Казань.

— А она была только в аспирантуре?

— Она была ассистентом в этот момент. Мы перебрались, и надо было искать мне место работы. Я пошел в университет, где у них была очень сильная кафедра механики, а заведующим кафедрой механики был ректор университета – Михаил Тихонович Нужин. Я пришел к нему на прием, и сказал, хочу работать у него на кафедре. Он ответил: «Вы будете работать в университете, но только на кафедре гидромеханики. У нас там нефтяные группы, а вы инженер-горняк. Будете помогать нашим математикам обрабатывать данные». Но я хотел на кафедру механики. Он сказал, что ребята на его кафедре на голову выше меня по механике. Он предложил либо соглашаться на должность, либо расстаться. Мы расстались. Затем я пришел в КАИ, куда меня взяли на кафедру теоретической механики. А 1 сентября я получаю две открытки: с кафедры сопротивления материалов и с кафедры теоретической механики. Я пошел на кафедру сопротивления материалов, и сказал, что мне, вообще-то, место у них не дают. Кафедру сопромата возглавлял профессор Рацик, а кафедру теоретической механики возглавлял профессор Кузьмин. Я сказал Рацику, что мне не дают место на его кафедре. А он говорит: «Хотите у меня работать?» Я говорю: «Хочу». И он принял меня к себе. Я прихожу к Кузьмину и говорю, что я больше бы хотел работать на кафедре сопромата. Он на меня посмотрел и сказал: «Ну и зря, вы пожалеете». И он оказался прав. Я был оставлен на кафедре сопротивления материалов, где проработал три года. Но темой, которой занимался Рацик мне не понравилась, обстановка на кафедре мне не понравилась, сотрудники были слабые. В 1965 году меня пригласили на должность старшего преподавателя в КИСИ, и вместе с Кутиком Андреем Ивановичем, мы перешли, он на должность доцента на кафедру строительной механики и сопротивления материалов, а я старшим преподавателем. С 1965 года по настоящее время я работаю на этой кафедре. Прошел все должности от старшего преподавателя, до доцента, профессора и т.д. Руководил кафедрой в то время Соловьев Евгений Герасимович, очень грамотный человек, доцент, человек многого достигший. Он мог бы и доктором стать, но больше заботился о жене, она химик. Он зарабатывал деньги, создавал ей условия для работы. Она жива до сих пор, хотя он уже давно умер. Что можно сказать о кафедре? С 65-го года по 80-го была логика в обучении: курс сопротивления материалов читался три семестра, третий, четвертый и пятый. Можно было грамотно рассмотреть все вопросы. Для строителей вопрос прочности – прежде всего, да и для дорожников. Нагрузка была достаточно хорошая. База у меня уже была хорошая. В 65-ом году произошло еще одно событие. В Баку была конференция по механике. Мне дали командировку, я полетел просто посмотреть, кто чем занимается. Конференция проводилась один раз в два года, называлась «Всесоюзная конференция по механике оболочек». Это самый высший уровень, после Съезда механиков. В самолете Казань-Астрахань-Баку со мной рядом оказался молодой человек. Мы познакомились. Оказалось, что это молодой доктор, который летел на конференцию с докладом. В самолете вообще было большинство тех, кто летел на конференцию. Мы разговорились, я сказал, что лечу так, просто посмотреть, послушать умных людей. Он сказал: «Юрий Иванович, вы ходите, смотрите, учитесь, а прилетим обратно в Казань – навестите меня в Академии наук, мы с вами поговорим». И вот с 1965 года я начал работать с Терегуловым. — В Академии?— Да. Я конечно не был сотрудником Академии. Терегулов меня «подобрал» как котенка или щенка. У него были сотрудники в Академии, с которыми мы и сейчас общаемся. У него был однокурсник, который тоже работал у него в Академии, Леонид Исаакович Могилевкин, который меня очень обнадеживал, говорил, что обо мне отзываются в положительном ключе. В 1971 году Терегулов стал заведующим кафедрой и разделил ее на кафедру сопротивления материалов и кафедру строительной механики. Заведующим кафедрой сопротивления материалов стал Терегулов, а заведующим кафедрой строительной механики – Бурман. Бурман вскоре защитил докторскую. Я защитил кандидатскую диссертацию, потом стал доцентом, потом профессором, защитил докторскую диссертацию и стал полноценным профессором. Терегулов был очень эмоциональным человеком и брался за много дел, он был академиком-основателем Академии наук Татарстана и возглавлял отдел механики. Вернувшись с одного из заседаний Академии наук, он видно перенервничал, его в 75 лет разбил инсульт. На работу он больше не выходил, два года номинально числился заведующим кафедрой, но передвигался уже не мог. Когда я защищался, его уже на защите не было, а через два года он скончался. 

— Вы можете сравнить институт в 1980-е и 1990-е годы? Что осталось, что изменилось в жизни преподавателей, студентов?

— К сожалению, то с чего я начал, стало постепенно уходить. Строительный и дорожные факультеты требуют большого знания механики. А в то время, о котором мы говорим, все ухудшалась и уменьшалась теоретическая часть, уменьшалось число часов, отведенных на курс, курс начали дробить. Когда я только пришел работать, считалось, что на кафедре математики, физики, химии, теоретической механики и сопротивления материалов, не должны работать выпускники технических ВУЗов. Должны работать только специалисты университетов.

— Почему?

— Потому что у них более широкий взгляд на эти предметы. Они более теоретически подкованы. По тому, как число часов изменилось, почувствовалось, что власть в министерстве постепенно переходила к людям, не очень эрудированным. Если раньше мы три семестра могли читать курс, то уже к 90-м годам было два семестра и значительно меньше часов. Основной тезис: «студенты должны готовиться сами». К математике студент может подготовиться сам, если он гений. А основная то масса не может, некоторых надо тянуть. Это первое. Второе. Если раньше студенты были в среднем одинаковы, то постепенно количество плохо подготовленных начало увеличиваться. Школа начала работать хуже. Никого по математике так не истязали, как истязали нас когда-то. Когда перед защитой докторской я написал монографию, мои школьные друзья сказали, что я обязан написать, кому я посвятил книгу. Кто из меня математика сделал? Кто из нас всех математиков сделал? Из нас математиков сделал Иван Григорьевич Ширяев. Математику все сдавали на «5». Физику проваливали, физика у нас такого не было, как математика. Но никто не провалил математику. И я посвятил книгу школьному учителю математики Ивану Григорьевичу Ширяеву, с благодарностью. Детей или внуков его я не нашел, но в школу передал экземпляр с этой надписью. Я лично стою на том, что школа должна быть раздельной. Выступайте, спорьте, но у меня такое мнение, что школа должна быть раздельной. Мужчин надо сечь, их надо заставлять, а заставлять какими методами? Драконовскими. Тогда из мужчины может что-нибудь и получиться. То есть из года в год образование школьное ухудшается по России, я имею в виду общую тенденцию образования, не отдельные школы. Но и в ВУЗах перестали давать возможность поднять детей, наоборот, еще опускали. То, что у нас раньше студенты делали, теперь студенту если покажешь, он в обморок упадет. У нас были задания по 30-40 страниц, где последний интеграл решал, правильно ты решил задачу или не правильно. То есть ты сам себе выносил приговор. Судьи никакого не надо. Ко мне приходили студенты, говорили, что решали задачу 10 раз и все равно ответ не сходился. Я говорил, чтоб считали 11-ый. Эти задания надо было делать не отвлекаясь, надо было погружаться, быть в теме. Тогда это выходило с первого раза. А если отвлекаешься, что-то слушаешь, смотришь параллельно, обязательно что-то произойдет. Студенты выдерживали, доводили задания до верного ответа. Сейчас если преподавателю дать эти задания, он за голову берется и говорит: «Что? Я должен это все решить?»

— Как отразилось на образовании появление коммерческой основы?

— С коммерческой основой уровень еще более понизился. У меня такое впечатление, что если сейчас убрать коммерческое образование, то пострадает страна. Станет очень много безработной молодежи. Им просто дают пять лет просуществовать вне реальной жизни. Раньше со мной никогда такого не было, но теперь мне хочется уйти из ВУЗа. Я уже вообще ничего не понимаю. Вот был предмет – сопротивление материалов. Пусть и маленький курс, но был. В этом году мы начали учиться по государственному стандарту. Но это вообще ересь! Бояться мне нечего, так что я на первом занятии студентам сказал, что мы будем заниматься программой, составленной или дураками, или людьми, в дрезину пьяными. Сопротивление материалов разбили на два курса: техническая механика и сопротивление материалов. Параллельно читаются два курса: простые задачи по сопромату и более тяжелые задачи по сопромату. Скажите, как это можно сделать? Как можно читать два курса, легкий и сложный одновременно? Я понимаю, если бы их на год разнесли. Ныне все преподаватели читают по-старому. Они приходят на оба курса, но не разбивают задачи. Они читают то, что кончили на предыдущей паре. Как студенты должны понять? Им говорят, что до такой лекции – этот курс, с такой лекции – другой курс. И никто не вмешивается, никто не считает, что что-то надо менять. Но это явная неразбериха. Когда я поднимаю этот вопрос на заседании кафедры, мне говорят: «Вам это больше всех надо? Вы можете читать? Можете. Читайте, как хотите». — Это уже психология наемника, который уже ничего не решает. Наняли, платят, и что еще нужно?— Да. Но в науке все-таки должна быть логика.

— То есть раньше преподаватели решали судьбу института, преподавания, демократии. А сейчас, вы говорите, люди ощущают себя наемниками, которые ничего не решают?

— Да.

— Когда этот перелом произошел?

— Это сложно сказать. Когда ректора не выбирали, тоже много казусов было. Годах в 70-х. Вот появился новый предмет – численные методы в строительстве. Все кафедры отказались от него. Численный методы – это что? Математика. Тогда не было кафедры прикладной математики нигде. Не было кафедры информатики. Были кафедры или математики, или сопротивления материалов или теоретической механики. Терегулов попросил нас выручить институт. В итоге я, Каюмов, Богданович, Сибгатуллин, консультируясь друг с другом, написали курс и начали его читать. На разных факультетах. Нагрузка на кафедре повысилась, да и кафедра была заинтересована. Мы прочитали так три года. Привыкли наконец, методички написали. Вдруг, приходят из министерства и говорят, что надо создать кафедру прикладной математики. У нас эти курсы забрали, а туда перевели людей с кафедры математики, не с нашей. Мы бы не ушли, конечно, но нам стало обидно. Меня вызвали к проректору по учебной работе и сказали, что меня переводят на кафедру прикладной математики. А зачем мне это, я не хочу. Этот проректор ни с Терегуловым не советовался, ни со мной. Сказал: «А зачем нам с вами советоваться? Вы все равно не откажетесь! Иначе мы вас выгоним!» Я сказал: «Выгоняйте!» И с этими словами я вышел из его кабинета, а там два друга стоят беседуют, Терегулов и Салимов. Случайность. Они, видимо, по лицу моему поняли, что что-то случилось, и я им все рассказал. Остальное я узнал только через несколько лет. Оказывается, у них с Камчатным и раньше были стычки, его наглость проявлялась и в профессуре, а профессура наглости не терпит. Они зашли в аудиторию и ректору написали, что, либо Камчатный, либо мы. И того сразу сняли.

— То есть, тогда использовались такие методы?

— Да. Тут перевес был, понимаете? Когда я был секретарем комитета, со мной плохо обошелся первый секретарь горкома, Мурад Булгаков.

— Это еще в Уфе?

— Да. Я к нему пришел посоветоваться, в стиле работы тех лет, посоветоваться по одному вопросу, но, видно, не в тот
момент или не в то время. И он меня просто выставил из кабинета. Затем была конференция, на которой я был первым, кто выступил против него. Потом оказалось, что он не только со мной так поступал, но и со всеми секретарями. И все секретари единогласно выступили против него.

 — То есть хамство тоже было?

— Да! Московская Комсомольская правда опубликовала пять докладов против него. Московская. Оказывается, на конференции был представитель этого издания. И сразу после этого Мурада сняли с работы. Но самое оригинальное то, что он оказался родственником Гульнар Газизовны (смеется). Мне с ее родственниками не везет всю жизнь!

— Когда вырастал или падал престиж профессорского звания?

— В советское время звание профессора было очень важным. Все понимали, что это человек неординарный, необыкновенный, что он очень культурный, грамотный. У всех было к этому соответствующее отношение. С течением времени, это превратилось в «а кто такой профессор?». Подумаешь, ходит один, что-то умеющий. Сейчас, в связи с тем, что появились липовые защиты, звание профессора носят не только грамотные и интеллигентные люди. В настоящее время профессор – это только должность, которую он занимает. Это не значит, что он обладает какими-либо исключительными способностями. Хотя раньше это виделось сразу.

— Как это виделось?

— По отношению к делу, по отношению к сотрудникам, по знанию литературы, это сразу выделяло человека. Когда я начинал работать с Терегуловым, он дал мне тему, которой когда-то сам занимался. Он иногда такую литературу мне советовал или такое решение подсказывал, которое я, даже занимаясь этим в данный момент не видел. Я защищал кандидатскую под его руководством, по теме, которую он дал. Она в тот момент, как он считал, являлась устаревшей. Но, когда я представил тему с позиции возможностей использования ЭВМ, он сразу оценил. То есть тема то одна, но если все пытались как можно больше ухватить, я думал о том, как проще решить. И в докторской я тоже использовал новаторские подходы. Меня даже освободили специально от нагрузки, лишь бы я быстрее доработал диссертацию. Терегулов диссертацию сразу подписал, а его имя открывает двери. Нам сразу оппоненты достались, которых мы хотели, которые в этом деле разбирались. Теперь я считаю, что должность профессора очень обесценилась.

— А это зависит от денег и зарплаты?

— Ну я бы не сказал.

— Просто всегда говорят, что профессора получают мало денег, поэтому теперь они опустились на социальный низ.

— Нет, я не знаю. Ответа на этот вопрос я не знаю. — Последний вопрос. По вашему мнению, чем отличается университет от института?— Я считаю, что университет – это школа самого высокого научного знания. Там самые выдающиеся преподаватели, самые грамотные они и студентов подтягивают или должны подтягивать до своего уровня, не опускаясь.

— То есть элитарный?

— Элитарный, да. А институт, это конкретная техника какая-то, это приспособление известных на сегодня математических методов, к решению конкретных задач, они тоже очень сложные и не всегда решаются, но это уже что-то прикладное. Я, например, против, чтобы мы в КАИ готовили специалистов по легкой промышленности.

— Вы против размывания специальностей?

— Да. Я против того, что появляются академии туризма. Что это такое? Это обычное руководство данной отраслью, это не институт, это задача менеджмента, но ни в коем случае не наука. В любом институте занимаются наукой. Хочу высказать еще одну крамольную мысль, когда мы кончали школу, у нас все шли в технические ВУЗы, люди были грамотные, все состоялись, не один человек не пошел в юристы, в социологи. Мы не знали даже, что такие профессии существуют. А потом я заметил, что в юристы идут не самые грамотные люди, которые себя не видят в другом. Теперь, в наше время, университет готовит юристов, КАИ готовит юристов, КГТИ (Казанский государственный технологический университет), по-моему, тоже готовит юристов. У нас все юристы. Правда, до революции было много юристов. Но там, чтобы подтвердить это звание, нужно было сдать экзамен. Сейчас совершенно другие критерии работают. Эта мысль крамольная. Все неграмотные идут в юристы. Один юрист сажает – второй освобождает.

— Спасибо вам большое за интервью. Оно было очень интересное и познавательное.

— Пожалуйста!