Пётр Резвых рассказал «Окнам роста» о немецком языке
«Как ни странно, осваивать немецкий язык я начал достаточно поздно. Моим первым иностранным языком был английский, я с увлечением осваивал его в старших классах, а на первом курсе философского факультета МГУ зачитывался английской и американской литературой – Джойсом, Фолкнером, Хаксли. Потребность в освоении немецкого языка пришла уже на старших курсах вместе с увлечением немецкой философией XIX века – Шеллингом, Гегелем, немецкими романтиками. Однако я долгое время не решался начать его изучать: пугала репутация немецкой грамматики, якобы неизмеримо более сложной, чем английская. Перелом наступил после поступления в аспирантуру: я собирался писать кандидатскую о позднем Шеллинге, и для того, чтобы просто прочесть необходимые источники, без немецкого было не обойтись. Мне повезло: совершенно случайно я получил возможность записаться в начинающую группу немецкого языка при Греко-латинском кабинете Ю.А. Шичалина, которую вел замечательный преподаватель Вадим Павлович Иерусалимский. Благодаря ему я быстро преодолел первые трудности и постепенно начал читать, а потом и переводить тексты немецких философов, научную литературу. Очень полезным оказался для меня совет, который, как рассказывают, давал студентам В. В. Бибихин: ежедневно понемногу читать лютеровский перевод Библии. Это, как выяснилось, очень помогает и освоить широкий спектр базовой немецкой лексики, и привыкнуть к разным грамматическим формам, и почувствовать красоту и пластичность немецкого языка. Именно через лютеровскую Библию я постепенно дорос и до чтения художественных текстов – Гёте, Шиллера, Новалиса, Рильке. А вот впервые говорить по-немецки с носителями языка мне пришлось в довольно экстремальных обстоятельствах. В 2000 году меня пригласили на организованную немецкими коллегами в России совместную конференцию, где я собирался читать доклад о Шеллинге по-русски. Но когда оказалось, что перевод присланного мною текста, подготовленный организаторами явно в авральном порядке, мало чем напоминает оригинал, я понял, что, если я хочу быть правильно понятым, нужно говорить по-немецки. Пришлось читать перед немецкоязычными слушателями получасовой доклад (хорошо, что все аккуратно выписанные немецкие цитаты из Шеллинга я догадался взять с собой!). Все прошло удачно, причем в ходе выступления я неожиданно для самого себя стал употреблять выражения, которые всего несколько раз встречал в читанных мною текстах – видимо, в условиях сильного стресса активизировались скрытые ресурсы памяти. После этого я навсегда преодолел психологический барьер, хотя при разговоре по-немецки у меня еще и сегодня иногда такое ощущение, будто я съезжаю с горы на лыжах и должен внимательно следить за трассой, чтобы не упасть в конце спуска.
Когда в 2000 году я в качестве студента Российско-германского колледжа при Университете Карлсруэ впервые оказался в Германии, для меня это было настоящим шоком, ведь при чтении я осваивал в основном научный и философский лексикон, а в словаре повседневности ориентировался очень слабо. Поэтому, например, в первые недели я с большой пользой для себя проводил время в немецких супермаркетах: они служили мне наглядными словарями, где, подержав ту или иную вещь в руках, можно тут же прочесть на ценнике, как она называется. Именно тогда я особенно ясно понял, насколько прав был поздний Витгенштейн, настаивавший, что язык – это не картина реальности, а форма жизни. В контексте повторяющихся ситуаций, в которых приходится действовать, те или иные обороты речи усваиваются гораздо быстрее и тверже, чем при знакомстве с ними в аудитории. Пока мы не находимся в стране изучаемого языка, смысл многих выражений остается для нас смутным не потому, что мы не понимаем значений слов, а потому, что мы не знаем, какая практическая реальность за ними стоит. Чем разнообразнее ситуации, в которых оказываешься, тем шире становится твой языковой горизонт: обращаясь к знакомому за помощью в ремонте велосипеда, волей-неволей узнаешь наименования инструментов, запчастей и технических операций, а в процессе спора с квартирной хозяйкой по поводу суммы оплаты за отопление довольно быстро начинаешь разбираться в финансовой и юридической лексике. По мере того как я знакомился с разными частями Германии, немецкий язык представал передо мной еще и в удивительном разнообразии диалектов, у каждого из которых своя мелодия, свой характер, свое обаяние. Позже, во второй половине 2000-х годов, когда я сотрудничал в комиссии по изданию сочинений Шеллинга, произошел еще один важный сдвиг. Участвуя в семинарах, где читались и обсуждались классические и современные философские и литературные тексты, обучаясь методам обработки рукописного материала, я все больше открывал для себя историческое измерение языка, ведь с конца XVIII – первой половины XIX века немецкий изменился очень сильно, так что всякий раз, наблюдая контраст между классическим и современным немецким, я узнавал что-то новое и о том, и о другом. Одновременно я начал активно читать и слушать в аудиозаписях немецкую литературу, все глубже постигая, сколь многое в ней неподвластно даже самому искусному переводу. Думаю, именно понимание непереводимости того, что непереводимо, рождает любовь к чужому языку. Поэзия Фридриха Рюккерта, Христиана Моргенштерна, Эриха Фрида, Роберта Гернхардта; проза Жан-Поля Рихтера, Иеремиаса Готтхельфа, Германа Броха, Петера Хертлинга; эссеистика Иоганна Георга Гамана, Роберта Вальзера, Ханса Блюменберга – и не только они сами, но и беседы о них с немецкими коллегами и друзьями – давали мне возможность всякий раз по-новому ощущать себя внутри немецкого языка, как внутри природной среды с неповторимыми и бесконечно разнообразными оттенками состояний.
Для гуманитария от того, на каком языке пишется научное исследование, зависит очень многое. Конечно, ученому, интерпретирующему немецкие тексты и реалии, гораздо легче и естественнее двигаться внутри немецкой грамматики, лексики и фразеологии. Сам материал помогает развернуть в ходе анализа заключенные в нем смысловые возможности. К тому же автор, апеллируя к определенному культурному и научному контексту, о котором по умолчанию предполагается, что потенциальным читателям немецкого текста он знаком, может не разъяснять многое из того, что в русскоязычном потребовало бы развернутых комментариев. Однако очевидно, что при работе с русскоязычным материалом все наоборот: интерпретируемый текст или документ нередко оказывается труден для перевода, а то, что для русского читателя было бы само собою ясно из контекста, немецкоязычному приходится специально растолковывать. Та же проблема и с понятийным инструментарием. Философам, да и вообще ученым, склонным к построению обобщающих теорий, как известно, очень помогают некоторые особенности немецкого словообразования, способствующие выражению максимально абстрактных смыслов, – возможность соединять несколько корней в одно слово или превращать в существительное любую часть речи (не только глагол, но даже предлог или частицу). Но они же иногда сильно затрудняют приведение русско- и немецкоязычной терминологии в однозначное соответствие друг с другом. Кроме того, когда пишешь по-немецки, приходится быть куда более осмотрительным и точным в выборе формулировок и способов аргументации. Например, система немецких модальных глаголов принуждает автора учитывать весьма тонкие различия в степени силы или слабости выдвигаемых гипотез или вероятности допущений, а формы сослагательного наклонения – строго разграничивать логическую, реальную и контрфактическую возможность, которые так часто смешиваются в русском. В силу всех названных и множества других причин просто механически перевести свою русскую статью на немецкий или немецкую на русский никогда не удается: по ходу дела неизбежно возникает множество новых проблем, для решения которых иногда приходится проводить дополнительные исследования, так что в конце концов все равно получается текст, существенно новый как по форме, так и по содержанию».